знал, верно? Гарри не знал? Он не увидел моего письма. – Прайс возился с часами в коридоре, делая вид, что не замечает меня. – Прайс отдал его вам. Вы знали о моем положении и не сказали Гарри.

– Не сказала ему? – пронзительным голосом вторит она. – С какой стати мне говорить ему? Думала, что я позволила бы ему тратить свою жизнь на такую, как ты?

– Почему? Почему вы меня так возненавидели?

Она задыхается, отплевывается.

– А сама-то как думаешь? Ты украла его, забрала его у меня – ты, жалкая служанка. – Ее губы кривятся. – О, он продолжал приходить ко мне в постель, когда я позволяла ему. Мужчины – примитивные создания, их тела реагируют, даже когда им того не хочется, но не мое имя он шептал в темноте, не мое имя выкрикивал во сне.

Так значит, он любил меня. Хотя бы что-то.

– Вы держали меня во тьме под замком все эти месяцы. Как вы могли?

Она садится.

– Тебя же кормили, не так ли? – Она не сводит с меня ледяного взгляда с привычным напускным величием. – О тебе заботился врач. Немногие наниматели отнеслись бы к тебе с таким вниманием. Твой неуемный аппетит обошелся мне недешево. Любой на моем место просто отправил бы тебя в работный дом.

Эти слова больше не приводят меня в такое оцепенение, как прежде. Нет, меня охватило странное спокойствие, смирив колотящееся сердце. Вместо него зародилось какое-то еще смутное подозрение.

– Так почему же вы так и не поступили? К чему было держать меня здесь?

Она продолжает смотреть.

– Почему? – Делаю шаг по направлению к ней и еще один, пока она яростно моргает. – Вы хотели украсть моего ребенка, верно?

Она трясет головой. Я хватаю ее за плечи и смотрю ей прямо в глаза.

– Вы хотели украсть моего ребенка. Почему?

Краска сходит с ее лица и губ, уступая место смертельной бледности. Отпускаю ее и делаю шаг назад.

– Да ты хоть можешь себе представить, каково это, – шипит она, – пытаться раз за разом и наконец узнать, что наконец-то зачала дитя? Можешь хотя бы вообразить, какая это радость?

Что это за уловка? Что за новые игры?

– Можешь? – Ненависть искажает черты, уродуя ее лицо. Губы Имоджен дрожат, так что слова сливаются. – И все ради того, чтобы эта мимолетная радость умерла среди окровавленных простынь? – Она сдавленно всхлипывает. – А потом я выясняю, что ты, обычная потаскуха, получила то, что должно было принадлежать мне!

Ее глаза расширяются. Она закрывает рот, но уже слишком поздно. Слишком поздно.

Воцаряется тишина, которую нарушает только потрескивание пламени в камине и тиканье часов.

– Вы украли моего ребенка.

Мой ребенок жив, моя малышка, моя Вайолет. Колени дрожат. Наверное, я издаю какой-то звук, потому что ее голос смягчается и становится тише.

– Ты совершенно непригодна к материнству. Ты должна и сама понимать это.

Нежный голосок разносится по коридору, звучит все ближе. Мое дитя, моя потерянная малышка. Как же я не узнала? Ах нет, ведь я знала! Сердцем я узнала ее с первого взгляда.

Имоджен садится, распрямляет спину.

– Не говори ей.

Я поворачиваюсь к двери. Я вся дрожу. Она не мертва, моя малышка, моя серенькая скользкая змейка – она подросла и стала такой красавицей. И в ней столько, столько жизни!

– Ну и говори, что уж, – шипит Имоджен. – Думаешь, она поверит слову сумасшедшей, которую едва знает, а не слову матери, которую знала всю жизнь?

Конечно же, она права. Сперва она не поверит мне, но со временем…

– Ты готова разрушить ее счастье? – произносит Имоджен.

Могу ли я? Могу ли я сказать ей правду? Времени на принятие решения не остается, потому что в комнату врывается девочка с развевающимися волосами, раскрасневшаяся, в расстегнутом пальто. За ее спиной запыхавшаяся миссис Прайс.

– Там ежик! – говорит ребенок, мой ребенок, указывая на окно. – Там, на улице.

– Тебе запрещено выходить на улицу в темноте, – говорит Имоджен.

– Я не боюсь темноты. – Она мотает головой. – Я уже не маленькая.

– Ты была маленькой, – произношу я, – маленькой прекрасной малышкой. – О, нужно отвернуться, посмотреть на потолок, сглотнуть. – Мне кажется, имя Вайолет идет тебе больше, чем Корделия, – говорю я с улыбкой, хотя сердце готово вырваться из груди. – Как ты думаешь?

Она кивает.

– Красивое имя. – Она кружится, вытянув руки. – Вайолет, Корделия, Вайолет.

– Тебе будет плохо, – с ненавистью произносит Имоджен.

– Корделия, Вайолет, Корделия…

– Она унаследовала твое безумие, – говорит вполголоса Имоджен.

Сколько же в ней радости, сколько невинности. Не могу этого сделать, не могу разбить ее мир. Она останавливается, пошатываясь со смехом из стороны в сторону.

– Я Вайолет, – повторяет она, пытаясь отдышаться, – просто Вайолет.

– Пора в кровать, – отрезает Имоджен. – Уведите ее, миссис Прайс. Вы знаете, как она выматывает меня.

Детский смех стихает.

– Прости, мама.

Мне так и хочется крикнуть ей – не зови ее мамой! Я – твоя мама, я! Они украли тебя у меня. Они сказали мне, что ты мертва. Слова душат меня, они вот-вот сорвутся с языка.

Миссис Прайс уводит ее за руку и тащит девочку из комнаты, и мне приходится ее отпустить. Пока.

– Спокойной ночи, Вайолет. – Ласково смотрю на нее я.

Она оглядывается и улыбается:

– Спокойной ночи.

Когда ночью дом погружается в тишину, я иду к Гарри. Земля еще влажна после дождя, но я все равно сажусь рядом с его могилой.

– Наш ребенок жив, – шепчу я. – Наша прелестная девочка жива.

Дыхание перехватывает. Я не могу перестать плакать.

Как я люблю ее. Сердце со всей силой кричит о любви к ней. Наша малышка, которая была мертва, жива, чудесна и восхитительна, и я не могу потерять ее снова. Нет, больше они не отнимут ее у меня, больше никогда и ни за что.

Глава 39

День ото дня состояние миссис Прайс ухудшается. Приступы кашля душат ее, лицо наливается кровью, а пот катится градом. Вокруг ее глаз залегли глубокие тени, а сами они словно горят огнем.

Каждый день я нахожу все новые письма – то на подносе, то спрятанные где-то поблизости. И каждый день я разрываю их на мелкие кусочки.

– Нужно избавиться от гобеленов, – советую Имоджен. – Плесень вредит легким миссис Прайс. И не на пользу ребенку.

Я живу в постоянном ужасе, что моя драгоценная девочка подхватит какую-нибудь болезнь. Стоит ей кашлянуть – и я дрожу. Имоджен слишком слаба, чтобы спорить. Ей едва хватает сил открыть глаза. О, благословенная наперстянка, не подводи меня и впредь.

Я стою на лестнице и