жителя. Что паек у него не как у американского солдата, а как у солдата вьетнамского. А голодом морить пленных, мол, негуманно. Издевательства над пленными запрещены.

– А он дествительно голодает?

– Как мы с тобой. Получает нормальный паек риса и хлеба, и орет, что сдохнет без гамбургеров и колы. Вьетнамцам надоело его допрашивать, так они его и послали на восстановительные работы. Как мы немцев после войны. Пусть восстановит то, что разрушил. Знаешь ведь, что их пленные о зверствах вьетнамцев все уши прожужжали. Мол, работать их заставляют, как вьетнамских крестьян, и кормят, как сами вьетнамцы питаются. Жестокость чудовищная.

– Это называется трудовым воспитанием, – заметил Кашечкин.

– Теперь полковник Рузаев не только герой, но и воспитатель.

– Хотел я тут вам, Георгий Семенович, боевую задачу поставить, да, наверное, сейчас не время, – усмехнулся Шульц, – Этот юноша собирался вас поздравить.

– Добро, – кивнул Рузаев, – пошли ко мне. У меня немного жидкости осталось. Герман Генрихович, идемте с нами.

– Не могу, – развел руками Шульц, – меня полковник Тхи Лан дожидается. И опять об увеличении поставок говорить будет.

– Знаете что, – усмехнулся Рузаев, – у меня есть идея отвлекающего маневра. Тхи Лан не устоит…

***

Ровно через час в гостиничном номере Рузаева собрались четыре офицера, три советских и один вьетнамский. Они выпили. Сначала за орден Рузаева. Затем за то, чтобы орден получил Кашечкин. Затем закусили. Затем выпили за мир во всем мире. Затем еще раз закусили и снова налили.

– Ну, товарищи, давайте выпьем за то, чтобы все остались живы, – предложил Шульц.

– Да вы что, разве это тост? – удивился Рузаев.

– А как надо, по-вашему?

– За победу. За нашу победу! За победу нашей великой Родины!

– Ну да, это все патетика! – усмехнулся Шульц. – До Союза тысячи километров. Позади все же Ханой, а не Москва.

– Ошибаетесь, – Рузаев отставил стакан с водкой в сторону. – Ошибаетесь. Мы сейчас и Москву защищаем, и Ленинград, и Киев, и всю Россию. Если мы сейчас не покажем им силу нашего оружия, после Ханоя будет Москва. Поднять воздушную армаду с атомными бомбами, и вперед. Они сейчас на примере Ханоя проверяют нас и попробуют план уничтожения Москвы. А а мы покажем, что ни один их самолет до Москвы не долетит. Ни один. Как этот!

С этими словами он расстегнул планшет и выкинул на стол кусочек рваного дюраля, который жалобно звякнул, упав на стол.

– Что это? – удивился Кашечкин.

– Это Пауэрс. На память лично для меня. А для них, – Рузаев показал на небо, явно намекая на американцев, – у нас в музее Советской армии еще один такой же лежит. Будешь в Москве, сходи, полюбопытствуй. На долгую-долгую память. Чтобы им война эта ночами в кошмарных снах снилась, чтобы забыть ее не могли. Чтобы помнили, что получается из попыток завоевать мировое господство. Чтобы пятьдесят лет потом внукам своим о ней рассказывали, книжки писали и фильмы снимали.

Кашечкин усмехнулся.

– Вон какая война была, вторая мировая, сколько людей погибло. А у них в фильмах Америка героически победила всех, причем без особых усилий.

– Так они почти не воевали, – покачал головой Рузаев. – А здесь мы их гордости, их силе, флоту и авиации так прикурить дали, что пехота на своей шкуре это прочувствовала. Их здесь так проняло, что они Вьетнам долго помнить будут.

– А вы правы! – Шульц обнял за плечи Рузаева и Кашечкина и подмигнул внимательно слушавшему Тхи Лану. – Вот пройдет лет двадцать…

– И пойдем мы в кино смотреть американский фильм о вьетнамской войне… – продолжил слегка охмелевший от тепла и уюта Рузаев.

– И покажут нам в этом фильме, как Сильвестр Макарони русских пачками побеждал! – захохотал Шульц.

– Да вы что? Они покажут, как ужасна война.

– Никогда в жизни не покажут они, как мы тут их влет, как куропаток, бах-бах!

– И ведь никто из наших пока не погиб, – покачал головой Рузаев. – Сколько сбито американцев, сколько их в плену, и ни одного нашего.

– Вот что, с этими разговорами мы и водку забыли! – хлопнул его по плечу Шульц. – А пить в таком случае надо за то, чтобы все живы остались. Эй, парень, не спи!

Кашечкин поднял голову, взял свой стакан и они дружно, со звоном чокнулись, затем выпили.

– Нам дороги эти позабыть нельзя… – затянул Рузаев. Шульц подпел, и они с чувством исполнили эту старую военную песню. Кашечкин и Тхи Лан молча смотрели на них.

– Память – великая вещь! – Шульц налил еще по полстакана. – Помнить надо все.

– Войну мы все помним. И гражданскую, и Отечественную! – заметил Кашечкин. – И об этой войне всем расскажем!

– Ты не забывай, что подписку о неразглашении давал, – остановил его Шульц.

– Война в Испании тоже секретная была. А все ее помнят.

– Эту тоже запомнят, – кивнул Шульц. – Только не мы, а американцы. И знаешь, о чем они будут рассказывать?

– О том, что на Москву летать нельзя. Что ни один не долетит. Что репетиция третьей мировой сорвалась! – заявил Кашечкин.

– О том, что полковник Рузаев пинками гнал этого Сильвестра Макарони по вьетнамскому селу! – отметил Шульц.

– Вьетнамский народ благодарный. Он не забудет! – подал голос Тхи Лан.

– Во, еще тост! За вьетнамский народ!

– Ура!

Они снова выпили. И снова запели:

Нерушимой стеной

Обороны стальной

Сокрушим, уничтожим врага…

Три русских офицера пели, а пожилой вьетнамец, не знавший слов, мелодично мычал в такт и музыкально стучал ложкой по стакану.

***

Утром Кашечкину было худо. Правда, и ночью ему тоже было не очень хорошо. Вместо приятного расслабляющего сна в голову лезли кошмары. То он сидел за пультом, а с экрана на него летел самолет и стрелял. То ему снились джунгли, то Шульц, и в каждом сне присутствовали кнопки, тумблеры, маховички и манипуляторы, и отчаянные попытки вычислить скорость цели. Кашечкин потел, просыпался, пил противную теплую воду из графина и снова пытался заснуть. Снова приходили дурацкие сны. Утро принесло испарину, дрожащие руки и больную голову. Хорошо, что гуманный Шульц на сутки отложил его отбытие на позиции.

Кашечкин лежал в полудреме. Голова болела, глаза ломило. Он расслабился и мысленно взялся за бумагу и карандаш, как он уже делал это много раз.

«Здравствуй, дорогая Света! – мысленно начал писать он. – Давно мы не виделись. Как там Москва? Наверное, цветет и хорошеет? Если бы ты знала, как я люблю тебя, как мне хочется с тобой увидеться, обнять тебя и поцеловать. Тебе будет хорошо со мной. Я здесь узнал много нового и многому научился от нашей вьетнамской