регионами, не имея над ними никакой политической власти. Тем не менее то, как большинство современных историков используют концепцию диаспоры, по словам Джона Стрэттона, остается «фундаментально связанным с политикой [еврейского] национального государства», маскируя тот факт, что евреи всегда сплетали сложную паутину тоски по множеству реальных и воображаемых родин[948]. Евреи Белостока заставляют нас оценить многодиаспорную природу современной еврейской жизни. Миграция превратила Восточную Европу, край, считавшийся традиционной периферией еврейской диаспоры, в ее воображаемый центр. Если ученые откажутся от узкого определения диаспоры, они смогут более полно оценить, каким образом процесс миграции – будь то в Вавилонию в V веке или из Испании в XV веке – глубоко переориентировал механизмы размышлений евреев о своих связях и лояльности, то, как они выражали свою идентичность как рассеянный народ[949].

История о евреях Белостока также дает мощный урок тем, кто интересуется современными мигрантскими сообществами: не все расселения образуют диаспору. В определенном отношении рассказанная ранее история может не выиграть от нынешнего научного увлечения концепцией диаспоры, поскольку постоянно расширяющаяся область «исследований диаспоры» отделяет еврейских мигрантов от дискуссий о современных мигрантских диаспорах. Однако я не использовала эту концепцию именно для того, чтобы вновь включить евреев в более широкий научный дискурс и продемонстрировать, какой вклад исследователи современного еврейства могут внести в эту теоретическую область. Более того, я сделала это потому, что люди, судьбы которых я изучала, предпочитали объяснять свой внутренний мир через эту концептуальную структуру. Хотя я и верю, что исследователям современного еврейства необходимо более непосредственно заниматься этой быстро растущей научной областью, которая часто входит в противоречие с рассмотрением современного еврейского опыта, я не считаю, что надо исключать всех евреев, которые рассеялись в поисках экономических возможностей, колониальных предприятий или гражданской интеграции из описания процесса формирования новых еврейских диаспор. В последние годы становится все более популярным называть рассеянные общины евреев, которые поддерживают литературные связи в Британской империи, «англоязычной еврейской диаспорой», а евреев в Соединенных Штатах, живущих ниже линии Мейсон-Диксон, составляющими «дикси-диаспору»[950]. Ученых, занимающихся еврейской историей, не надо принуждать к беспорядочному применению термина «диаспора» по отношению к любому еврейскому расселению (как это часто делают исследователи других групп мигрантов), потому что это делает этот богатый смыслами и легко запоминающийся термин бессмысленным. Понятие диаспора использовалось евреями на протяжении последних двух тысяч лет не только для того, чтобы описать свое рассеяние, но и для того, чтобы передать более глубокое чувство отчуждения, коренящееся в потере не только физического дома, но и духовного. Тысячи мигрантов – евреев, китайцев или выходцев из Южной Азии – которые за последние два столетия расселялись на новых землях в поисках торговых или колониальных предприятий, не всегда считали себя представителями нового типа изгнанников: многие, по сути, смирились с новыми обстоятельствами. Таким образом, исследователи новейшей еврейской миграции могут предложить изучающим современную миграцию понимание того, что «диаспора» не является, как утверждает антрополог Сандхья Шукла, «доминирующим способом существования в мире»; скорее, некоторые из рассеявшихся групп могут стать диаспорами, но многие этого не делают[951].

Независимо от того, в каких рамках рассматривать расселение мигрантов, большинство мигрантов вторят Еве Хоффман, которая отметила, что на корабле, направлявшемся в Северную Америку, она не была полна радости, надежды или предвкушения – традиционных эмоций, приписываемых восточноевропейским еврейским мигрантам, но скорее ощущала teskonta, тоску по дому, которая заставила ее столкнуться с «совершенно новой географией эмоций», сосредоточенной на боли «отсутствия»[952].

Политический триумф сионизма и разрушение еврейской Восточной Европы во время Второй мировой войны не должно затмевать то чувство тесконта, которое пережили восточноевропейские евреи в прошлом веке; многие из них, как и Хоффман, считали, что существует множество «географических центров, сближающих мир… Нью-Йорк, Варшава – все они претендуют на [их] воображение»[953]. Посредством новационных организаций, филантропии и формирования литературных способов выражения еврейские иммигранты противостояли боли миграции и изгнания, прокладывая новые пути связи друг с другом, и этот феномен сформировал поколения евреев. Численность членов ландсманшафтов, возможно, и сократилась, но, как показывает исследование Деборы Дэш Мур, посвященное послевоенным сообществам американских евреев в Лос-Анджелесе и Майами, когда евреи селились в новых частях Соединенных Штатов, региональная принадлежность продолжала оставаться определяющей чертой еврейской общинной жизни, хотя сейчас этими точками притяжения служат Нью-Йорк или Чикаго, а не Белосток или Варшава[954]. Более того, лишь немногие современные евреи посылают деньги в Восточную Европу, но многие жертвуют миллионы долларов Израилю, показывая, что поведение, разработанное рассеянными восточноевропейскими еврейскими мигрантскими общинами для выражения их привязанности к своей родине, наложило глубокий отпечаток на понимание еврейством конца XX века своей еврейской диаспорической идентичности. Новейшие исследования современного еврейства подчеркивают сохраняющуюся центральную роль литературного переосмысления в еврейской идентичности нашего времени[955]

Таким образом, простое решение миллионов евреев покинуть места своего рождения в Восточной Европе и переехать в новые дома изменило гораздо больше, чем просто демографию восточноевропейских евреев: оно также радикально преобразило то, как восточноевропейские евреи и их потомки (к 1945 году подавляющее большинство западного еврейства) понимали значение изгнания, силу расселения и практику быть евреем диаспоры.

Поскольку миграция продолжает переопределять нацию и мир, мы должны заново обдумать множественность описаний, которые мы приписываем опыту расселения мигрантов. Подобно евреям на заре XX века, современные группы мигрантов из таких разных регионов, как Южная Азия, Мексика и Доминиканская Республика, выражают чувство отчуждения от своих новых домов. В то же время они в некоторой степени пользуются их экономическими ресурсами, часто применяя свою вновь обретенную экономическую мощь для изменения политического ландшафта и культурного диалога в своих бывших домах. Хотя скорость и частота этих встреч увеличились в результате развития технологий, основные реалии существования не изменились так сильно, как можно было бы ожидать. Как сообщил Всемирный банк в 2009 году, денежные переводы мигрантов служат «средствами спасения», принося в развивающихся странах от 2 до 6 процентов валового внутреннего продукта. Хотя большинство считает опыт и творческую деятельность новых изгнанников в нашем «глобализированном» мире революционными, они, на самом деле, не сильно отличается от того, что продемонстрировали три миллиона евреев-иммигрантов, покинувших Восточную Европу в течение XIX и начала XX веков, и которые посылали в свои прежние родные города миллионы долларов, превращая оставшиеся дома общины в центры значительной власти[956]. Таким образом, хотя нельзя отрицать, что многие современные иммигранты по праву считают себя политически бесправными, они тоже временами обладают властью, когда используют имеющиеся в их распоряжении средства для изменения местных выборов в Мексике или