Сдаться самому было бы наивысшей глупостью.

Через три недели после возвращения на остров и через неделю после того, как он написал третье письмо, Никлас Кулан начал писать книгу об отце. Он чувствовал, что должен многое объяснить, да и сам Кулан-старший постоянно побуждал его к этому. Никлас работал за маленьким столиком, который он перенес в спальню, и каждый раз, когда в задумчивости ему хотелось провести рукой по волосам, его пальцы натыкались на высокий, гладкий отцовский лоб. Поначалу Маргарет решила, что Никлас пишет очередное письмо, однако, когда неделя прошла, а она так и не заметила, чтобы он попытался хотя бы приблизиться к почтовой конторе, ей стало ясно, что дело в другом. Подойти к двери и заглянуть в щелку она не осмеливалась, боясь вновь увидеть что-то нездешнее, иномирное, и укреплялась мыслью, что любовь Никласа медленно, но верно умирает. С мужем она на эту тему больше не заговаривала, опасаясь, что в ее присутствии Мьюрис может ненароком обрести способность к всеведению, и тогда он, конечно, сразу догадается о сожженных письмах. Ей оставалось только ждать, как повернутся события, и стараться не думать о темных пятнах, проступивших на тыльных сторонах ее ладоней, словно следы совершенных грехов.

Несколько теплых дней следовали один за другим, и остров был внезапно атакован роями мух. Они поднимались из щелей в скалах и колыхались в тепловатом воздухе, словно грязные газовые полотнища. Рыбацкие лодки у причала были сплошь обсижены ими, а островитяне не выходили из домов без кепок или головных платков, которыми они колотили насекомых направо и налево, молясь о том, чтобы поднялся ветер и унес их куда-нибудь подальше. Но море было неподвижно, солнце грело, точно весной, и мириады мух испещряли собой голубой задник небес или, беспорядочно мечась в воздухе, вереницей влетали и вылетали в двери и окна, стоило им только чуть-чуть приотвориться.

Единственным исключением был коттедж Горов.

Маргарет была первой, кто обратил на это внимание. Она слышала разговоры о мухах и в лавке, и на почте, она видела их повсюду и убивала одну за другой старой школьной тетрадкой, которую носила с собой вместо веера. Но когда Маргарет отворила калитку сада и вошла в свой дом, мухи почему-то за ней не последовали. Ей единственной на всем острове не нужно было держать двери и окна плотно закрытыми, но она все же закрывала их, чтобы никто из соседей не догадался: это чистота чувств Никласа удерживает мух на расстоянии. Иногда Маргарет все же пыталась убедить себя в том, что насекомых отпугивает то ли запах умирающей любви, то ли треск клавиш раздобытой для гостя Мьюрисом старенькой печатной машинки, днями напролет доносившийся из спальни в глубине дома, хотя солнце снаружи светило приветливо и ярко. Причин могло быть множество, но в глубине души Маргарет понимала, в чем дело.

В тот вечер, когда она впервые заметила отсутствие мух в доме, Маргарет наконец решилась намекнуть мужу, что Никласу пора уехать. Она больше не боялась, что, как только они выпустят его с острова, он тотчас отправится к Исабель. Его одержимость слабеет, думала она. Его страсть проходит, как проходят все мужские страсти, – говорила она себе, как говорят о попавшем в ботинок камешке: мол, неудобно и неприятно, но ничего не поделаешь. Да и продолжать удерживать Никласа в доме, казалось Маргарет, – к несчастью.

– Отдай ему картину, и пусть едет в свой Дублин, – торопливо шептала она сидящему на кровати мужу, стаскивая с его ног пропотевшие носки.

– С чего это вдруг? – удивился Мьюрис. – Он нам не мешает. Пусть живет сколько хочет.

– Ему лучше уехать. Посуди сам, ну что ему делать на острове? У нас нет для него никакого занятия. Ты скажи ему утром – пусть уезжает! – Ее голос был как ветер, несущий крупные, острые, тяжелые, словно свинцовая дробь, песчинки. Мьюрис почувствовал, как они хлещут ему сзади по обнаженной шее, и закрыл глаза.

– Ты слышал, что я сказала?

Не отвечая, он вытянулся поверх одеяла, молитвенно сложив ладони на груди. Голос жены раздался снова, и он невольно задумался, остался ли у него под ногами хотя бы клочок твердой земли, на котором можно было бы стоять, или податливое болото брака вот-вот засосет его с головой.

– Мьюрис?

Но он притворился, что спит, и даже когда Маргарет потрясла его за плечо, не открыл глаз, предпочтя укрыться в уютном тепле постели. Так они и лежали во влажной, сырой темноте, в которой не жужжала ни одна муха, и каждый притворялся, что спит, хотя на самом деле оба прислушивались к непрекращающемуся приглушенному перестуку клавиш пишущей машинки, разносившемуся в укрывшей остров ночи.

Утром Мьюрис поспешил уйти в школу до того, как жена сумела возобновить свою атаку. Он удалялся валкой трусцой, пыхтя и отмахиваясь от миллиардов мух, окруживших его сразу за садовой калиткой. Вздыхал Мьюрис с облегчением: свою усложненную жизнь он оставил за спиной, впереди ждала школа – мир, где все было понятно, все имело смысл и предназначение.

А Маргарет решила – пусть Мьюрис сам все скажет Никласу. Это можно было сделать уже вечером, и приятное сознание того, что сложная ситуация разрешится так скоро, наполняло ее изнутри, словно аромат цветов (она как будто дышала полной грудью в уставленной букетами тюльпанов комнате). Остаток дня Маргарет посвятила тому, чтобы быть с гостем как можно любезнее. Утро было еще только в самом разгаре, когда она принесла ему в комнату поднос с чаем, маслом и пшеничными лепешками. И хотя Никлас ее едва поблагодарил, всего на мгновение оторвавшись от машинки, Маргарет не обиделась – она не собиралась портить себе настроение по пустякам. И точно так же она не позволила себе расстраиваться при виде бесчисленных печатных страниц, как попало разбросанных по полу и по столу. Маргарет знала, что совсем скоро Никласа здесь не будет, а значит, все написанное им уже не могло причинить вреда. Она выполнила свой долг. И только несколько часов спустя – уже днем, после того, как она принесла ему жареного цыпленка с картофелем и остатками тушеной моркови и пастернака, – Маргарет вдруг почувствовала, как ее плеча словно коснулась холодная рука: стук клавиш печатной машинки стих, и вместо него где-то в глубине ее души зазвенел тревожный звоночек. На всякий случай она подождала еще столько времени, сколько, – как ей было известно по опыту – требовалось ему, чтобы вставить в машинку чистый лист бумаги, но тишина тянулась и тянулась, а треск клавиш все не возобновлялся. Никлас перестал печатать, и все вокруг тоже замерло; казалось, весь остров вдруг провалился сквозь Время – ни одна муха не жужжала, и ни одна волна не обрушилась на берег, пока Маргарет Гор сидела в кухне и, затаив дыхание, сражалась с растущим в ней предчувствием, а Никлас Кулан в спальне собирал со стола бесчисленные страницы своего последнего письма к Исабель.

Когда молодой человек появился в дверях кухни, у Маргарет едва не остановилось сердце. Он держал в руках стопку бумаги, и по яркому, как розы, румянцу на его щеках она сразу поняла, что Никлас все еще грезит об Исабель. Ситуация была даже хуже, чем раньше: это не было ни безумием, ни одержимостью, ни мечтой или фантазией – перед глазами Маргарет разверзлись смятая постель желания и бессонные ночи, проведенные в неизбывной тоске по прикосновению. Эта картина была настолько недвусмысленной и ясной, что Маргарет пришлось сглотнуть, чтобы преодолеть внезапное осознание того, что Никлас стал похож на святого.