Но реальная опасность «примитивного» атеизма состояла в том, что он отпугивал свою целевую аудиторию и в конечном итоге отталкивал именно тех людей, на которых атеисты стремились воздействовать: Стельмаков упоминал лектора по атеизму, бывшего сотрудника КГБ, который даже на самого обычного баптиста смотрел как на врага, и отмечал, что пропагандисты в целом склонны смотреть на верующих как на политически неблагонадежных, потенциально опасных людей. Но в таких условиях, отмечал он, никакая атеистическая работа невозможна, потому что после таких атеистических мероприятий верующие скажут: мы принимаем коммунистическую идеологию, но не в такой форме599.

Еще один пропагандист заметил, что советские атеисты поднимают мировоззренческие вопросы впервые, тогда как все религии «задолго до них ставили подобные вопросы». Тем не менее больше всего его беспокоило, что марксистско-ленинскому учению недостает содержательного духовного компонента. Когда верующие спрашивают, что атеисты могут им дать взамен религии, констатировал он, атеисты предлагают только научную статистику или философию и больше ничего600.

Коммунистическая идеология сулила блестящие перспективы, но внутренний мир советских людей оставался полным противоречий и повседневных проблем. Борис Марьянов, ответственный секретарь редакции журнала, отмечал, что необходимо больше писать о «трагедии душевного мира». Недостаточно обращаться к человеку вообще; атеисты должны обсуждать конкретный духовный опыт. Как сформулировал это Сумарев, «„Мир человека“ – это, пожалуй, более подходящее название… Но нет человека вообще, а есть конкретный человек. К какому человеку мы будем обращаться. Мы часто говорим о верующем человеке, но забываем, что он не существует в нашем обществе изолированно, и если его окружение идет в ногу с жизнью, то его легче оторвать от верующих и легче воспитывать в духе нашей коммунистической морали». Сумарев настаивал, что недостатки атеистической пропаганды воплощают в себе более общие проблемы советской системы. Он побуждал работать над «эмоциональной насыщенностью» пропаганды. «Недостаток научно-атеистической пропаганды заключается в том, что мы ее крайне засушили, – отмечал он, – она крайне бедна в эмоциональном отношении, а верующий человек живет чувствами». По мнению Сумарева, «не должны стоять в стороне от этой пропаганды писатели, художники, музыканты, а вопрос об атеистических традициях в искусстве совершенно не разработан»601.

Формирование позитивного содержания научного атеизма было не просто теоретическим вопросом. Это затрагивало саму ткань повседневной жизни, поскольку любое проявление бюрократического равнодушия к людям подрывало веру в обещания советской коммунистической идеологии. А. Т. Москаленко, работавший в Сибирском отделении Академии наук СССР, подчеркивал, что журнал должен уделять внимание субъективному жизненному опыту советских людей.

Советский атеизм, таким образом, столкнулся с трудностями в двух отношениях: в повседневной жизни, поскольку местные органы власти не могли удовлетворить индивидуальные жалобы (что побуждало обычных советских женщин, разочаровавшись в советских учреждениях, «идти в секту»), и в поиске ответов на экзистенциальные вопросы, как в том случае, когда образцовый рабочий, член партии с длительным стажем, перед смертью зовет священника и «отдает свой партийный билет, уходит в секту». С учетом того, сколь широкомасштабны были задачи советского атеистического проекта, показательно, что Москаленко описывает поставленную им проблему практически словами Достоевского: точно так же, как Иван Карамазов возвращал свой «билет» на вход в будущую гармонию, потому что не мог смириться с неразрешимыми противоречиями религии, член партии «отдает свой билет» на пороге смерти, отвергая советский строй и мировоззрение.

В своей идеологической основе коммунистический проект сулил эмансипацию человека через гармонизацию социальных отношений и избавление индивида от отчуждения. Обещанный коммунистической идеологией светский вариант «спасения» должен был уничтожить саму потребность в религии: коммунистическое общество должно стать столь справедливым и гуманным, что «опиум народа» больше не понадобится. Но в конце 1960‐х гг., когда в центре советской идеологии оказалась задача воспитания человека новой коммунистической формации, реальный советский человек по-прежнему обращался к религии – что наводило на еретические размышления о том, не коренятся ли причины сохранения религии в самóм советском социалистическом обществе. Пока местные органы власти отказывают в помощи женщине, историю которой рассказал Москаленко, религия будет препятствовать переходу советских граждан на позиции коммунистической идеологии. Даже самый примерный советский человек в свой последний час мог вернуть партийный билет.

Дискуссия, разгоревшаяся в редакции журнала «Наука и религия», не только характеризовала направления развития советского атеизма, но и изменяла их. Изучение религиозности в советском обществе позволило обнаружить феномен «модернизированной» религии и выявить недостатки различных стратегий борьбы с ней – противопоставления науки и религии или изображения религии как политически реакционной силы. Более того, интерес рядовых людей к вопросам духовной жизни побудил редакцию журнала сместить фокус внимания на мировоззренческие вопросы, и в результате к началу 1970‐х гг. одной из важнейших функций журнала стала пропаганда позитивного мировоззренческого содержания научного атеизма603. Анатолий Иванов, возглавлявший редакцию журнала в 1968–1982 гг., размышлял об этом так: