— У меня дома развал, неубрано, а завтра Вадик приедет.

— Сам возьмет пылесос и уберется. Не барин, чай, — Анфиса насмешливо фыркнула. — Подожди, вот наврет тебе с три короба о своих карпатских приключениях. Ты не очень-то уши развешивай. Ему в его положении сейчас только и остается вермишель разбрасывать, обманывать, пытаться тебя разжалобить.

— Обманывать?

— На жалость бить, чтобы не ругала, претензий поменьше предъявляла.

— Подожди, ты сказала — обманывать? — Катя потерла висок. — Что-то я… погоди…

Она подвинула к себе альбом. «Царство Флоры»… Обман… Словцо Анфисы, как крохотный дротик, пригвоздило какую-то ее мысль, мгновенную догадку, которая… Черт, которая вот опять, снова ускользнула из памяти!

— Поздно уже. Давай баиньки. Ты ляжешь тут на диване, а я себе раскладушку притащу. — Анфиса зевнула широко и сладко. — Чайку выпьем с чем-нибудь и бай-бай, да?

Она опять возилась на кухне, подогревая чайник. А Катя… Она медленно пролистала альбом. «Триумф Флоры», «Царство Флоры» — две разные и вместе с тем такие одинаковые, по сути, картины. Что имел в виду Пуссен, рисуя этот сюжет дважды? Здесь все живы, а здесь… Как там говорила Марина Петровых? «Они все умрут»? Жизнь и смерть… Но здесь, на полотнах, во всем — в деталях, красках, колорите, в их облике запечатленном — поразительное сходство. Нет, даже не сходство, тождество полнейшее. И вдруг такая мгновенная разительная перемена. Убийственная метаморфоза…

Она смотрела на Аякса. Воплощение доблести… Вот здесь он живой, сильный, энергичный. Перья на шлеме развеваются, и меч его еще в ножнах. А тут, в «Царстве Флоры», этот меч уже воткнут рукояткой в землю и приготовлен для… Но он ведь не был убит. Не был, в отличие от Адониса или, например, Гиацинта. Он сам убил себя. Но в чем причина самоубийства?

— Анфиса, ты не помнишь, как там было дело с этим Аяксом в мифах? Почему он покончил с собой? — спросила она.

— Не помню. Кажется, это было какое-то помрачение ума или что-то в этом роде. Ну да, безумие… Безумие Аякса. Его жестоко обманули. Причем те, кому он верил. А он этого не мог снести.

Катя смотрела на Анфису. Обман… Вот опять…

— Полночь, midnight. — Анфиса, пританцовывая на толстых коротких ножках, обутых в смешные тапки в виде пушистых кроликов, внесла поднос с чаем и конфетами. — Полночь, бьют часы на Спасской башне… Господи, какой же все-таки шикарный мужик был Георг Отс. Это сил нет никаких! Катя…

— Что?

— Чай-то пей. На шоколадку.

— Анфиса, я… я сейчас еще раз позвоню Никите.

— Да он дома давно, спит уже, наверное.

— Он не спит. И он не дома. — Катя чувствовала, как тревога наполняет ее, подчиняя, подавляя и одновременно заставляя действовать. — Я должна сказать ему одну вещь.

Она набрала мобильный Колосова. Он был занят.

Никита Колосов действительно был не дома — сидел в пустом кафетерии, ужинал. Он заехал сюда на обратном пути из Воронцова. Кафетерий располагался на съезде с МКАД на Волоколамское шоссе на первом этаже огромного супермаркета — круглосуточного близнеца того, другого, в котором Балмашов так красиво, так профессионально сумел уйти, сбежать.

В кафетерии все было устроено на американский лад, чтобы посетители могли почувствовать себя этакими «янки», — красные диваны из кожзаменителя, фальшивый мрамор столов, хромированный блеск стульев, стойка с грилем и новенькой кофе-машиной. Еда здесь тоже была какая-то американская, непривычная российскому желудку. Но кофе отличный.

Колосов ел и думал о том, что пить этот самый отличный американский кофе посреди ночи — как-то тоже не по-русски, вообще не очень-то полезно. И он заказал себе пива.

Клиентов в кафе почти не было, официант — он же бармен — откровенно скучал. За окном была залитая огнями трасса, автостоянка, остановка автобуса. Все, как и там, где они проворонили фигуранта. Шоссе, остановка, стоянка, супермаркет — и так везде, на всех трассах, на всех кольцевых, объездных, федеральных. Минимум свободного места, максимум асфальта, бетона, монолитных зданий.

И среди всего этого урбанистического бардака, напирающего со всех сторон, — оазис. «Царство Флоры»… Колосов покачал головой. Недолго же ему осталось существовать — вряд ли без Балмашова Тихомиров осилит в одиночку все это хозяйство. Он ведь, кажется, даже не ботаник, не профессионал, так — флорист-самоучка.

После пива, однако, так мучительно захотелось этого самого американского кофе, что ничего не оставалось сделать, как заказать. А после того как кофе будет выпит, ничего не оставалось, как ехать домой. Поспать несколько часов. А потом снова на работу и…

Колосов подумал о Кате, но как-то устало, почти равнодушно. Ну да, конечно… конечно…. Но, наверное, это невозможно. Этого не будет никогда, потому что…

На дне чашки было полно гущи. Он опрокинул чашку кверху донцем. Но гадать по коричневым потекам он не умел. Виделась в расплывающейся гуще одна сплошная абстракция, ничего конкретного.

Он не спеша расплатился и вышел на стоянку, где оставил машину. Ночь. Огни. Как и там, на набережной под мостом напротив Нескучного, когда они так бездарно сидели у него на «хвосте». Как и тогда, на той, другой набережной у Катиного дома, когда он, быть может, впервые в жизни… нет, нет, не впервые — это уже было, случалось однажды — снова ощутил… «страх… нет, ужас» — что болтал там, у него в кабинете, Балмашов? Он желал, чтобы он, Колосов, его остановил? Поставил заслон, барьер его слепой жажде убийства?

Колосов вспомнил гобелен на стене в его доме и там, в Воронцове. Это просто тряпка, пустяк. А сама картина — где-то в музее. И это всего-навсего холст, рама, краски, воображение художника. Пуссен… Он о нем и не слышал-то никогда прежде. А про всю эту мифологию читал только в школе, когда проходили Древнюю Грецию, с грехом пополам. И тем не менее он сумел понять его, вычислить, разгадать. Нет, не сумел бы, не догадался. Если бы не Катя… Она снова помогла. Что она там хотела? О чем звонила? Выяснил ли он что-то о военных из окружения Балмашова? А он не выяснил. Был ведь в Воронцове и забыл спросить Тихомирова. Хотя тот вряд ли мог сказать ему правду. Он же ЕГО друг. Вот счастьице-то — быть школьным корешком маньяка.

Где он сейчас? Где Балмашов? Какую машину он еще угнал? Ведь ему нужна машина, необходима. А свой «мерс» он бросил, как разбитую рухлядь. Он вообще все бросил, все, что составляло смысл его прежней жизни. Это значило лишь одно — он сжег за собой все мосты. Все до единого. И уже не вернется оттуда, из этого своего проклятого Царства Флоры. У него теперь только он один и есть — вымышленный мир, ассамблея мертвецов — окровавленных, усыпанных цветами.

Колосов сел за руль. Ну что — домой? Попытаться заснуть после двойного эспрессо?

Прямо в глаза пялился дорожный фонарь. Как бельмо.