Однако были еще два налога, которые дворяне и духовенство должны были платить вместе с крестьянами, хотя и много жаловались по этому поводу. Это были подушный налог и двадцатина. Первый из них представлял собой пропорциональный налог, взимавшийся с плательщика по тарифу для одного из двадцати трех классов, на которые были разделены все подданные короля. Первым в первом классе был дофин, теоретически плативший налог, равный примерно 1000 долларов. Бедняки, попавшие в двадцать третий класс, не платили ничего. Двадцатина считалась налогом для всех, составлявшим 5 процентов дохода. Но такой была только буква закона, а на практике почти все представители привилегированных классов были освобождены от ее уплаты. Плательщикам из верхов буржуазии не всегда удавалось получить это освобождение: одним везло больше, другим меньше. Духовенство «выкупало» свои налоги, выплачивая королю вместо них «добровольный дар», который был гораздо меньше положенной по закону суммы. А доли дворян в общей сумме налога всегда рассчитывались с большим снисхождением к плательщикам. «Принцы крови», которые все вместе были бы должны платить в качестве «двадцатой части» около 1 миллиона 200 тысяч долларов, фактически платили лишь около 90 тысяч долларов. В окрестностях Парижа с маркиза брали в качестве налога 200 долларов вместо примерно 1250, а с буржуа 380 долларов вместо примерно 35[142].

С тех, на кого падали эти налоги, их собирали очень сурово, а богатые и привилегированные французы были почти полностью свободны от них. В результате, по некоторым подсчетам, только талья, подушный налог и «двадцатая часть» поглощали 50 процентов заработка непривилегированных классов. И это было еще не все, к чему тянул свои руки налоговый сборщик!

Кроме прямых налогов существовали сложно устроенные косвенные налоги. Они становились тяжелее оттого, что их регулярно «отдавали на откуп», то есть продавали право их собирать откупщикам – спекулянтам, которые за это платили большую сумму королю, а потом, толкуя закон в свою пользу, собирали с налогоплательщиков максимум денег, который могли потребовать с них, и получали большую прибыль. Так во Франции возродились зловещие сборщики налогов, которые были позором Древнего Рима и которых справедливо проклинали в новозаветной Палестине.

Государственная монополия на соль была источником, возможно, самых крупных злоупотреблений. По закону каждый подданный старше семи лет был обязан покупать минимум 7 фунтов соли в год. Не купить ее было почти таким же серьезным преступлением, как дача ложного показания или кража со взломом. Эту соль можно было использовать только для приготовления пищи и во время еды. Те, что использовал ее для засолки продуктов, должны были платить штраф в размере самое меньшее 150 долларов. Агенты государственных торговцев солью часто обыскивали дома от чердака до погреба, проверяя, не спрятаны ли там незаконные запасы соли. Они легко могли отличить правительственную соль от других сортов: она была очень низкого качества! Разумеется, в широких масштабах шла торговля контрабандной солью. Риск при этом был очень велик, но законная цена соли была так велика, что риск оправдывался. В 1787 г. высокопоставленный чиновник (Калонн) утверждал, что каждый год 30 тысяч человек оказывались под арестом за нарушение законов о соли и 500 человек попадали на каторгу или виселицу за контрабанду соли. Конечно, чтобы заставить людей платить даже один этот налог на соль, не говоря о других, постоянно работала целая армия сыщиков и таможенных инспекторов. Все это нисколько не повышало уважение низов общества к законам, направленным против подлинных преступлений.

Почти такими же невыносимыми, как налог на соль, для народа были подати – налоги, которыми облагались многие продукты и изделия, но в первую очередь вино. Во Франции это один из основных пищевых продуктов; американцам даже трудно понять, как велика его роль. Вино облагали маленьким налогом при изготовлении, вторым налогом при продаже первому торговцу, а потом при перевозке брали налоги на любой возможной остановке (их было от тридцати пяти до сорока на пути из Лангедока в Париж). Еще на вино брали еще один налог, когда его ввозили в какой-либо город и когда оно переходило в руки розничного торговца. В результате бочонок вина, который в южном городе Монпелье стоил 150 франков (30 долларов), становился дороже на 122 франка из-за этих мелких налогов прежде, чем это вино выпивали в Париже. Больше всего раздражало французов ограничение на продажу вина. Каждая семья, независимо от ее размера, имела право приобрести четыре большие бочки вина в год без дополнительного налога; но если ей было нужно больше, она должна была заплатить дополнительный налог. Считалось, что он не позволяет покупателям тайно перепродавать лишнее вино, обманывая правительство.

И подати, и соляной налог распределялись по Франции очень неравномерно. В некоторых местностях налог на соль был так мал, что не создавал людям больших трудностей, а в других он был едва ли не главным бременем для народа. Что касается податей, были случаи, когда в одном приходе население платило большую подать на вино, а в другом приходе, отделенном от этого только рекой, такой подати не было.

Пороки этой системы налогообложения были так очевидны, что никто не пытался ее защищать. Даже привилегированные классы признавали, что несправедливости в налоговой системе стали причиной значительной части тех сильных народных волнений, которые терзали страну и угрожали всему ее общественному строю. Ни один министр финансов не осмеливался предложить увеличить налоги, пока не будет разработана более совершенная налоговая система. Однако существовавшую налоговую систему нельзя было изменить, не затронув все здание социальных и финансовых привилегий, к которым пылали такой слепой любовью верхние слои французского общества. В результате возникла нелепая ситуация: «абсолютный монарх» имел в своей власти королевство, вполне способное заплатить гораздо больше налогов, чем оно платило теперь; нужно было только, чтобы налоги распределялись равномерно. Но он не осмеливался ничего добавить к тем налогам и пошлинам, которые уже лежали на его народе, и потому сам катился к банкротству. Это было бы смешно, если бы не привело к трагическим результатам. В тени дефицита уже возникал призрак гильотины.

Злоупотребления в налоговой системе были неразрывно связаны со злоупотреблениями в области личных привилегий. Короли отняли у дворянства политическую власть, но вовсе не сделали всех французов одинаковыми подданными одного общего для них господина. Неравенство было принципом французского общества, и весь народ по закону был официально разделен на три больших сословия – духовенство, дворянство и третье сословие. Первые два сословия назывались «привилегированными». Их драгоценные права были различными – от предпочтений при допуске ко двору короля до освобождения от тальи, тяжелым грузом давившей все низшие слои общества. По численности привилегированные сословия были в явном и значительном меньшинстве. Все население Франции составляло тогда около 25 миллионов человек. Два благородных сословия насчитывали каждое от 130 до 140 тысяч человек, то есть всего «благородных» французов было около 275 человек. По справедливости к ним следует добавить примерно 300 тысяч буржуа, занимавших официальные должности и имевших гораздо больше льгот и престижа, чем большинство их современников. Таким образом, не больше 600 тысяч французов по закону и обычаю имели положение, очень завидное по сравнению с судьбой 24 миллионов их менее удачливых собратьев.