из сладких грез, ответил Тимофей. – Ты им с раскрываемостью заодно поможешь.

– Менты – это несолидно как–то. Придется остальных сородичей звать. Они, конечно, быдло и биомасса по сравнению со мной, но пригодятся.

Тимофей его не слушал. Он мечтал, как сменит доставшуюся по наследству «десятку» на что-то крутое. И резкое. Если с рук, можно замахнуться даже на тойоту…

…Спустя месяц бывший винный магазин было не узнать. Да и весь городок изрядно преобразился: после высадки с орбитального крейсера шести миллионов рабочих особей квеквукаргов недвижимость всего мира можно было забирать даром. Что они и сделали.

План Тимофея выполнялся в масштабах, немало бы его изумивших: со всех сторон в городок свозили более-менее состоятельных граждан, аккуратно читали им мысли, а затем использовали для выкачивания денег. Правда, финансовая система давно рухнула, но Шварданакаст гордился уникальной системой захвата мира и не отступал от нее ни на йоту. Верный своему слову, он передавал семьдесят процентов добычи своему Первому последователю: когда слитками, когда бумажками. Все это складировалось на городском стадионе, куда все равно никто из людей давно не заходил.

Самому Тимофею, впрочем, было не до того: Шава сделал ему царский подарок, исполнение главной мечты. Завернутый в силовой кокон, бывший менеджер был подключен к аппарату бесперебойной подачи холодного пива и уже месяц пребывал в адски пьяном состоянии. Иногда к нему приводили женщин, которые танцевали для Тимофея жалкую пародию на Танец последней любви, посредством которого размножались квеквукарги.

Шава был счастлив.

Вишенкой на торте стала выкопанная в алкогольном тумане памяти Тимы эмблема новой Земли – похожий на грецкий орех мозг, окруженный кольцом из купюр разного достоинства. Внизу алым горели большие буквы Л.Э.С. Смысла последнего Шава не понимал, но старательно скопировал. Теперь эмблема украшала все – от кенгуриного кармана его комбинезончика до приземлившегося на поле звездолета «Гордость Квеквукарга».

Иногда, занятый кропотливым подчинением землян Шава останавливался и старательно шептал эту фразу полностью:

– Лох – это судьба…

После чего пожимал плечами и продолжал работать.

Наследники

Когда великий океан отступает на время, оттягивает щупальца своих волн за горизонт, наступает пора собирать крабов. Ынгу любит эти часы. Никто не мешает, старшая жена не досаждает своими советами, а младшая – глупостью. Можно взять корзины, сплетенные дочерями, и смело идти в сторону чуть наклонившегося на закат солнца.

– Ырагу, пойдем вместе? – Загорелая спина сына виднеется за крайней хижиной. Ковыряется там, строит что-то, что ли?

– Нет, аба-апа, – разогнувшись, отвечает тот. – Надо укрепить стенку. Не дай Мурзунг, рухнет ночью.

– Поменьше валяйся с женой, не рухнет… – ворчит Ынгу, в душе довольный хозяйственностью сына. Выучил, воспитал. Да и жена у того ладная, сам бы повалял. Правда, после двух своих сил на это не остается. – Сам пойду.

– Иди, аба-апа, удачного лова!

Доверху наполненная первая корзина, накрытая куском прочной сетки, остается позади. Не таскать же улов туда и обратно? Полежит, воровать тут некому.

Ынгу бредет по неровному дну, обходя острые камни. Всматривается в лужи воды, ищет крабов. Те, словно чувствуя приближение охотника, стараются спрятаться, почти не шевелят длинными зубчатыми клешнями, хотя иногда пощелкивание слышно издалека. Солнце заметно припекает, Ынгу то и дело останавливается, чтобы отпить из глиняной бутылки, привязанной на поясе. Вода теплая, противная, пахнет морем, как и все вокруг.

Но хотя бы не соленая.

Впереди виднеется что-то странное. Великий океан горазд на неожиданные подарки, это он знает. Целые стволы деревьев, большие непромокаемые пластиканты, которыми можно укрыть сразу две хижины, да много чего еще. Раньше, когда он был молод, попадались даже вещи Предков, но последние лет двадцать – ничего особенного.

Но это что-то – живое, оно шевелится.

Ынгу запоздало жалеет, что не взял копье, но теперь-то поздно: до берега час ходьбы, деревни давно не видно, какие там копья… Он наклоняется и берет в свободную от корзины руку острый кусок камня. Все-таки оружие.

Живое впереди слабо размахивает конечностями и издает звуки. Ынгу жалеет теперь об утраченной остроте зрения, он давно не молод. Чтобы рассмотреть, придется подойти ближе.

Серафиму плохо.

Еще несколько минут назад он был солдатом. Воином. Боевой единицей, а не истекающим кровью куском мяса в пробитом десятком пуль «Ратнике форте». Он шел в атаку, и все было просто – наши за спиной, враги впереди. Командир поставил задачу отбить у врага территорию бывшей фабрики, придал их с Альбертом для подкрепления полуроте пехотинцев и послал в бой. «Береты» засели плотно, так сразу не вышибешь.

Все это ерунда, конечно! Ребята упорно говорят, что их позиционная возня ни к чему. Дело идет к обмену ядерными ударами, а они за развалины воюют. Насмерть, но без смысла.

Серафим жадно припал к фляге. Где он сейчас? Что вообще произошло? Он помнит только удары пуль в кевлар, тяжелое падение на спину, чуть не расколовшее шлем на затылке. Потом вспышка в глазах – и вот он лежит под палящим солнцем возле какой-то лужи. Воняет гниющими водорослями, неподалеку прополз самый натуральный краб, сложно прищелкивая клешнями. Нечто было в нем странное, но Серафим не понял.

Да и не до того.

Предсмертный бред? А где туннель света и прочая всем известная картина маслом?! И почему, почему так больно… Впрочем, последнее понятно – он уже расстегнул боковые крепления с одной стороны и заглянул под боевые доспехи. Грудь и живот. Там было мокро от крови и на вид плохо. Крупный калибр, не иначе. Знали, чем брать.

Из-за череды холмов появилась чья-то фигура. Если не глюки, человек. Несет что-то, не разобрать. Серафим торопливо, кривясь от боли в груди, накинул шлем и включил встроенную систему. Прицел – нет. Связь с отрядом – тоже нет, проверял уже. А, вот, бинокль!

Фигурка расплылась в воздухе, потом резко, скачком, приблизилась, словно прыгнув в глаза. Лохматый седой дед, завернувшийся в кусок грубой ткани и подпоясанный веревкой. Озирается по сторонам. Несет кривую самодельную корзину. На вид – дикарь дикарем, кому еще придет в голову скакать босиком по здешним камням.

Но жилистый, не поспорить.

Серафим ощупал бедренные карманы, ища ракетницу. Потом пистолет. А ничего нет, кроме запасной обоймы и фляжки. Аптечку он не смог найти чуть раньше. Предсмертные глюки не предполагают полного комплекта боевого костюма, жаль. Рядом валялся только штатный автомат, но он со встроенным глушителем, внимания не привлечешь. Рукой помахать? Он попытался встать, хотя бы на колени, и слабо взмахнул рукой. Скрученный болью, упал обратно, больно ударившись плечом