— Ничего удивительного! Райка, да не полезла бы! Ее двумя червонцами помани — она до кинотеатра ползком доползет, а тут — портфель валюты! — воскликнула забывшая в обвинительном задоре все поминальные приличия баба Шура, но взгляд ее упал на Николая Зотова, и она всполошилась: — Ой, Коля, прости меня, дуру!

Дядя Коля махнул рукой:

— И поползла бы моя баба! И полезла бы! И многие об этом знали!

— Похоже, и убийце это было известно, и этим знанием он воспользовался, — подытожил Прохор Петрович. — Что уж там дальше случилось, я не знаю: столкнул ли убийца, поджидавший на лесах, контролера или, оступившись, она сама упала. Никто ничего не слышал, ведь там и динамики висят за экраном — видимо, шум идущего фильма заглушил грохот падения тела. Но кому было нужно убивать контролера? Несмотря на то, что вначале я сказал о маньяке, — так предполагают в Москве, я думаю несколько иначе. Говорят же: ищи, кому выгодно! А какая тут выгода? А выгода тут, граждане, может быть такая… Квартирка-то Зотовых постепенно освобождается — вот что! А кому ее дадут? Тому, кто давно обивает пороги и кому больше всех положено…

Глаза бабы Шуры во время последней тирады следователя всё расширялись. Одновременно она откидывалась на лавке назад — так что почти легла на воздух, как жертва гипноза Игоря Кио, Марат хотел уже подбежать, чтобы подхватить ее под спину, но Александра Тихоновна тут резко распрямилась и закричала:

— Вы на кого это намекаете, Прохор Петрович?! Не имеете права! Совсем даже не имеете права! И вовсе не имеете никакого права! У меня стажа сорок пять лет! Я в военном санатории тридцать лет проработала! У меня в трудовой книжке одни благодарности, никаких нареканий! Я пенсионерка, до сих пор тружусь на двух работах! А ты… а вы! И если я Зотовых одного за другим извожу, чтоб квартиру занять, то зачем бы я квартирантку свою угрохала, которая каждое лето приезжает? Она-то мне чем помешала — тем, что денежки платила? Скажите, скажите: чем?! Ой, у меня приступ! Ой, умираю! Ой, сейчас умру, внучек сиротами оставлю! — И баба Шура, подбежав к кустам и выбрав место, упала в траву, перевернулась на спину и даже руки на груди сложила. Старуха Коростелкина тотчас включилась в представление: заохала, приподнялась на своей лавке, но, окруженная сидящими, не смогла выкарабкаться, вскрикивая, что надо «скорую помощь» вызывать, где телефон, Женя, беги, звони скорее! Стерх захохотал в ухо Марата. Жека сидела не подымая глаз: стыдилась бабушкиного спектакля и, конечно, никуда не думала бежать.

— А квартирантка — для отвода глаз, — отвечал Голубев, ничуть не впечатленный «умиранием» Александры Тихоновны. — И я ведь не говорю, что вы убийца. У меня и доказательств нет. Я только предположения строю.

— А нет доказательств — молчи тогда! — тут же подхватилась и поднялась на ноги баба Шура. — А то строит он… Следователь-строитель, многостаночник.

— Папа, папочка приехал! — раздался перекрывший шум скандала крик. Эля высмотрела отца среди деревьев и, точно коза, перескочив через лавку, обежав столы, бросилась ему навстречу. Александр Махонин — стройный, белокурый, похожий на артиста Кузнецова, с маленьким фибровым чемоданчиком в одной руке, — придерживая дочь другой, подошел к поминальному столу, поздоровался общим приветствием: «Добрый вечер!», в ответ на которое кто-то сказал, что не совсем добрый, другие подхватили: совсем-де не добрый, и все, в том числе приезжий, дружно закивали. Баба Шура вцепилась в гостя со стороны чемодана и потащила в полуподвал, хватаясь за голову, хлопая себя по лбу, закатывая глаза и даже подпрыгивая — наверняка рассказывала про убийство его жены и обоих Зотовых. Следователь прошел туда же — наверное, позвонить куда следует, чтобы, как он сказал, осмотрели поганые баки и урны для мусора на предмет тети-Раиного письма.

Кроме отдельных случаев, когда важна была арифметика лет, Марат не интересовался биологическим возрастом — важен возраст опыта. Он никого не встречал старше Петрика, державшего под контролем всё Учреждение. Оно хотело от него избавиться, но не могло пока подкопаться. Баба Шура была похожа на убийцу в такой же степени, как воспитанник младшей группы детского сада. Прожитые шестьдесят шесть лет на ее взрослении никак не сказались. Впрочем, Марат мог ошибаться и на ее счет.

Поминки тем временем продолжались. Солнце скрылось за белой подковой военного санатория, проект которого выполнил конструктивист Мержанов до периода борьбы с этим архитектурным течением. Оставленное следователем застолье стало разнузданным: зэки во главе с Юсуфом обсуждали заявление Голубева, напрямую их касающееся, обильно используя в речи, кроме нецензурной лексики, которую не одобрил бы конюх-старовер, также воровское арго офень — впрочем, хорошо известное и тем, кто на зоне не сидел.

Старуха Коростелкина, горестно склонившись на руку, вздыхая, проговорила, скорей бы уж 80-й год наступил, а на чей-то вопрос, почему именно 80-й, отвечала: «Как почему?! Хрущёв коммунизм обещал в 80-м году: при коммунизме-то таких убийств не будет!»

Тоня, проходившая мимо (она куда-то уходила и теперь возвращалась на свое место), подмигнула Марату: «А я не дождусь».

Юсуф произнес:

— Синеглазые черкешенки ценились в турецких гаремах. Печалясь о своей участи, они, бедняжки, не знали, что вся их родина попадет в гарем братских народов.

Дядя Коля-смершевец услышал со своего конца стола и отозвался:

— Ого! А это уже пятьдесят восьмой попахивает!

— А не те времена, янычар! Не посадишь! И в Казахстан не сошлешь. Хорош, побывали — и на родину вернулись, — отвечал рецидивист. — И знаю я про твои раздоры с сыном, старик.

— На войне бы его расстреляли, независимо от моей воли, а в мирное время я регалиями звенел в суде, чтобы срок скостили. И я тебе, Черкес, вот так скажу: на войне — недосол, «у солдата хоть раз в сутки суп должен быть в желудке». А после войны — пересол: в столовых переперчено всё, пересахаренные кондитерские изделия в магазинах. И люди такие же: а пересахаренное да пересоленное претит мне, не могу жрать — и всё, вот как ты хочешь!

— Понимаю, старик, понимаю! А твой сын вот так говорил в последний день: «В этой стране разве можно жить?! Предает даже земля: оползни эти предательские!» Первые несколько дней был веселый, пока не пошел откапывать валюту. Деньги кто-то увел. Женщина не дождалась. Как будто его сглазила зона — исчезла легкость, искристость жизни. И хотя внешне он держался прежним Ади-ком, над жертвами которого смеялся весь город, на душе стало тяжело, угрюмо. Наверняка хотелось вздохнуть после напряжения тюремных дней, но приходилось сразу опять напрягаться и напрягать. Вон, с художником хотел Владилен дуэль устроить: говорил, на кисточках будем фехтовать, из тюбиков красную краску выдавливать. Эй ты, СС, Адик-то ведь в картишки предлагал тебе перекинуться на девушку — не знаю, состоялась ли игра… Успели, нет, сыграть?

— Какая игра? На какую девушку? — воскликнул вернувшийся следователь. Вслед за ним шли Александр из Салехарда с дочкой. Но рецидивист не ответил, сразу намертво замкнувшись. А Сергей Стерхов покраснел, будто и впрямь кто-то выдавил охру ему на щеки (правда, краску хорошенько развели водкой), и покачал головой.