Прохор Петрович, вновь заняв свое место, продолжал расследование:

— А давайте-ка вернемся к первому убийству. В какой момент убийца подменил бутылку? Мы предполагали, что в начале киносеанса, воспользовавшись темнотой и неразберихой в зале, когда приметил, где Зотов сидит и накачивается алкоголем. Помнится, много было двойных мест — так, Евгения? — Жека, насторожившись, слабо кивнула. — А если предположить, что подмены вовсе не было, а бутылка с отравленной самогонкой с самого начала стояла подле того места, где Адик должен был сидеть… со своей дамой. — Следователь постарался не бросить взгляд на прибывшего Александра. — Если бутылка дожидалась его? Он ведь спьяну мог решить, что бутылка возле его места — признак фарта, и не важно, что она початая, зато с гавайским ромом! А может, и не початая была, а хорошо закупоренная. То есть тогда получается, что убийце заранее были известны места Адика и его подруги? Которую, кстати, судя по всему, собирались отравить вместе с дружком, да она не стала пить в кино — и выжила. Правда, ненадолго!

Взгляды всего застолья обратились к Жеке, которая низко опустила голову, медленно ею покачивая:

— Да, я знала, где кто сидит… Но я не убивала… Это не я…

Баба Шура горой встала на защиту внучки. Она подбежала к следователю с половником, которым разливала лапшу, и закричала, размахивая кухонным орудием:

— Давайте, давайте, с бабкой не получилось — так теперь на внучку вешайте всех троих! Нашли маньячек! Еще бы Жучку обвинили, да кошку с мышкой! Ума-то в репе нету, чтоб настоящего убийцу найти!

Прохор Петрович не среагировал на выпад бабы Шуры, только повел своим вздернутым носом с круглыми широкими ноздрями, как будто принюхивался, и усмехнулся.

— Это я к тому, что обвинить при желании можно каждого. Да вот хотя бы Сергей Стерхов — художник-то наш, понятой, СС, как недвусмысленно его сейчас назвали, — оказывается, вполне мог сыграть с Адиком в карты на того же кассира. И про-иг-рать Евгению! Откуда мы теперь узнаем, что игра не состоялась, ежели вон авторитетные люди заявляют, что предполагалась игра. И проиграл наверняка — Адику-то все лохи проигрывали, потому как, не на поминках будь сказано, жульничал покойничек в картишки. А подкладывать свою девушку под вора бесчестным показалось юноше — вот он и… А тут еще дама Адика куры принялась строить Стерхову, провоцируя вора на угрозы, а то и на необдуманные действия. И матери, вполне возможно, брякнул Зотов про игру на девушку, а художник как-то прознал. Вот вам и поводы: повод за поводом… убийство за убийством.

— У вас очень богатое воображение, — хмуро отмахнулся Стерх. — Ничего такого не было.

— А Юсуфу-то опасно говорить «не было», если Черкес говорит, что было или могло быть. — Следователь провоцировал художника, а может, и рецидивиста.

Жека, оказавшаяся то под обстрелом взглядов, как предполагаемая убийца, то теперь под рикошетом, как жертва проигрыша любовников, бывшего и настоящего, — на нее посматривали с острым любопытством, помня, конечно, о растворимом купальнике, а самый оживленный интерес проявляли уголовники, — подняла вдруг голову, выпрямилась и что-то произнесла одними губами (видимо, она тоже научилась артикулировать при общении с глухим отцом). Марат не заметил, кому предназначались слова, а может, она произнесла их в сердцах, в сильнейшем раздражении; во всяком случае, ему показалось, он понял, что она прошептала, но всё же переспросил: «Что, что в зобу?» И она повторила, опять очень четко артикулируя.

— А скажи-ка нам, Евгения, — обратился к ней Голубев, — не интересовался ли кто-нибудь в самом деле местами на том сеансе, когда убили Адика? Где, мол, он сидеть будет, в каком ряду? Может, кто-то спрашивал? Или сама случайно проговорилась, а кто-то услышал. Ну-ка, красавица, вспоминай!

Марат так и охнул про себя: только этого ему не хватало — конечно, тем, где будет сидеть Адик на злополучном сеансе, он не интересовался, зато спрашивал о том, где будет сидеть Краб, и про игру на катере говорил с Жекой. Только обвинения в убийстве ему сейчас не хватало! Или того, что Прохор Петрович Голубев возьмет сейчас след, который приведет к истцу, ведь пока что имя Фирсова ни разу не упоминалось… Впрочем, следователь столько сегодня напредъявлял обвинений в убийстве, что относиться к ним всерьез никак нельзя, он ведет какую-то свою игру, но какую, Марат не мог пока разгадать.

Жека усиленно старалась припомнить, но, что касается расспросов Марата, то, видимо, она не придала им никакого значения, и тот разговор, который четко запечатлелся в памяти Марата, напрочь вылетел у нее из головы, и он облегченно вздохнул, когда девушка, покачав зеркально причесанной рыжей головкой, сказала: «Нет, про то, где Адик будет сидеть, никто не спрашивал».

Голубев потянул себя за толстую нижнюю губу и горестно кивнул: «Ну что ж!»

— Видите, как у нас тут — целую статью можно написать в криминальную хронику! — хвастливо-язвительно воскликнула баба Шура, обращаясь к Александру Махонину. — Маньяк на маньяке сидит и маньяком погоняет! А я вот возьму, Прохор Петрович, и к вашему начальству обращусь: что-то вы совсем распоясались — пускай вас укоротят маленько, а тезка, как главный редактор партийной газеты «Правда Севера», поможет мне жалобу написать. — И Александра Тихоновна со значением кивнула мужу убитой Лоры.

Но Александр, пожимая плечами, проговорил:

— Тут какая-то ошибка: я не главный редактор, я — главный электрик на заводе. Хотя при нашей длинной полярной ночи тот, кто отвечает за электричество, может, и поглавнее будет главного-то редактора. Но всё же я не главный редактор, да и жалобы писать не умею, так что простите великодушно…

Баба Шура поджала губы и переглянулась с Коростелкиной. Весь ее вид говорил: вот и верь после этого людям! Эля заморгала и опустила голову — наверняка профессия отца была тайной за семью печатями, о которой мать не велела ей распространяться.

— Мне бы тело жены забрать да поскорей улететь отсюда с дочкой. Но завтра воскресенье — боюсь, морг не работает. («Поможем, поможем вам, я же сказал», — вклинился следователь в заявления электрика.) Не знаю, зачем Лариса сюда ездила каждый год: в Салехарде климат не позволяет и шею напоказ выставить — не то что пуп заголить, у нас при нашей холодрыге в толстых штанах да с длинным рукавом ходишь круглый год, и загар-то ее южный никто не видел…

— Кроме тебя! — крикнул зэк с обожженной левой половиной лица. Кое-кто из уголовной компании заржал, но под взглядом Юсуфа все примолкли.

Глухой старательно прислушивался к происходящему, на лице его было написано страдальческое «не слышу, громче!». Тоня опять вылезла из-за стола, а Паша, видимо еще не очень хорошо изучившая язык жестов, не всё могла перевести слабослышащему. Тогда опьяневший гид-садовод во весь голос заявил о том, что волновало лично его:

— А у меня кто-то гусениц олеандрового бражника украл, представляете?

— Конечно, это преступление века! — не выдержав, опять заржал уголовник с обожженным лицом.

— Они уже готовы были стать куколками, — не услышав язвительного замечания, проговорил Герман.