правда, без птичьего хора Фиби? Больше других ее теперь устраивало общество Дульчи, потому что та редко открывала рот, оставалось время помечтать. Даже фланелевые шарфы, камфора и разогревающий экстракт бабушки Биби были ей теперь предпочтительнее светского общества, а после очередной попытки уяснить для себя, что ей надлежит делать, а чего не надлежит, успокоить ее смятенную душу могли только длинные прогулки верхом на Розанчике.

И вот Роза наконец собралась с духом и, вооружившись, подобно Фанни Сквирс[47], негодным пером, решительно отправилась в кабинет к доктору Алеку – побеседовать с ним, причем в тот час, когда Мака обычно рядом не было.

– Дядя, мне нужно перо делать пометки, очинишь? – спросила Роза, засовывая голову в дверь, чтобы убедиться, что дядя один.

– Конечно, душа моя, – ответил дядя знакомым голосом – и Роза тут же вошла.

А потом, сделав три шага, остановилась с досадой, ибо из-за высокого письменного стола поднялась голова не лохматая и седая, а гладкая и каштановая – там сидел и что-то писал Мак, а не дядя Алек. Роза в последнее время научилась не опасаться встреч с кузеном тет-а-тет и, поскольку долго собиралась с мужеством, прежде чем прийти сюда, решила теперь не отступать.

– Не вставай, я не стану тебе мешать, если ты занят, ничего срочного, – сказала Роза, гадая, что разумнее – остаться или сбежать.

Мак сам решил вопрос: взял перо у нее из руки и начал его очинять столь же невозмутимо, как и Николас Никльби в той «захватывающей» сцене. Видимо, Мак тоже про нее вспомнил, потому что с улыбкой спросил:

– Острие сделать твердым или мягким?

Роза, видимо, забыла о существовании семейства Сквирс, потому что ответила в том же тоне:

– Твердым, пожалуйста.

– Я рада, что ты так поступаешь, – добавила она, подбодренная его невозмутимостью и решив перейти к сути со всей мыслимой прямотой, какая доступна женщине.

– Мне самому приятно так поступать.

– Я не про очинку перьев, а про написание романтических произведений, – добавила она, дотрагиваясь до лежавшей перед ним страницы и вроде как собираясь ее прочесть.

– Это конспект лекции по кровообращению, – ответил Мак, любезно поворачивая к ней страницу. – А романтических произведений я не пишу, я просто живу в таком произведении. – И он поднял на кузину глаза, полные радости и надежды, – такие взгляды всегда вызывали у нее ощущение, что он осыпает ей голову горячими углями.

– Не смотри на меня так, пожалуйста, меня это нервирует, – сказала Роза с легкой досадой, потому что до того ездила верхом и понимала, что вид у нее далеко не «одухотворенный»: нос и щеки раскраснелись от мороза.

– Попробую. Оно просто само происходит. Может, вот это поможет. – Мак взял темные очки, которые порой надевал на ветру, и с серьезным видом нацепил их на нос.

Роза, не выдержав, рассмеялась, однако его послушание задело ее лишь сильнее – она понимала, что из-под этой уродливой заслонки ему только удобнее за ней наблюдать.

– А вот и нет, они тебе совсем не идут, и я не хочу, чтобы ты видел меня в темном свете, – это не соответствует моему настроению, – сказала она, потому что не могла угадать, что еще выкинет Мак, а сама невольно радовалась его чудачествам.

– Я тебя так и так не вижу, потому что даже сквозь очки я сейчас вижу один лишь розовый. – Мак засунул очки в карман, ни словом не посетовав на очаровательную непоследовательность своего кумира.

– Мак, право же, меня утомил этот вздор, меня он нервирует, а ты попусту тратишь время.

– Я в жизни еще столько не работал. А тебя правда нервирует мысль, что я тебя люблю? – спросил он с тревогой.

– Ты разве не видишь, как меня это сердит? – И она отошла в сторону, чувствуя, что разговор пошел совсем не по плану.

– Я готов терпеть уколы шипов, чтобы в результате заполучить розу, и продолжаю надеяться, что это случится лет этак через десять, – заявил настырный поклонник, которого совсем не смущала перспектива долгого ожидания.

– По-моему, терпеть, что тебя любят против твоей воли, довольно тяжело, – заметила Роза, растерявшись: она не знала, что можно противопоставить столь несокрушимой надежде.

– Но ты ничего не можешь с этим поделать, да и я тоже, вот я и буду вкладывать в любовь всю душу, пока ты не выйдешь замуж, а тогда – ну что ж, боюсь, мне останется лишь ненавидеть одного человека. – И Мак безнадежно испортил перо резким взмахом ножа.

– Мак, не надо, пожалуйста!

– Чего не надо – любить или ненавидеть?

– Ни первого, ни второго; лучше найди себе другую, вокруг полно замечательных девушек, которые с радостью составят твое счастье, – сказала Роза; ей очень хотелось завершить неловкую сцену.

– Это слишком просто. А мне вот нравится трудиться во имя будущего счастья, и чем тяжелее труд, тем сильнее я буду ценить счастье, когда оно настанет.

– То есть, если я вдруг сделаюсь к тебе очень добра, ты меня сразу разлюбишь? – уточнила Роза, думая о том, что, возможно, такой подход и избавит ее от этой его страсти, которая ее одновременно и трогала, и терзала.

– А ты попробуй. – В глазах Мака блеснула предательская искра, явственно показавшая, что на успех ей рассчитывать нечего.

– Нет, я лучше найду себе какое-нибудь полезное занятие, уйду в него с головой и забуду о тебе.

– А ты обо мне и не думай, если тебе это неприятно, – произнес он с нежностью.

– Не могу не думать. – Роза попыталась поймать сорвавшиеся с языка слова, но было уже поздно, а потому она торопливо добавила: – В смысле, я постоянно мечтаю о том, что ты меня забудешь. Неприятно видеть, что я ошибалась, когда пророчила тебе великое будущее.

– Да, ты принимала поэзию за любовь, а теперь требуешь поэзии, тогда как мне нечего тебе предложить, кроме любви. А обе вместе они тебя порадуют?

– Попробуй – узнаешь.

– Постараюсь. Что-то еще? – спросил Мак, забыв о ее насущном поручении в попытке решить более важную задачу.

– Скажи мне одну вещь. Я давно хотела спросить, вот и решусь, раз уж ты сам об этом заговорил. Когда ты прошлым летом читал мне Китса, я уже была тебе небезразлична?

– Тогда – нет.

– Когда же все началось? – спросила Роза, невольно улыбаясь его честности и нежеланию льстить.

– Откуда я знаю? Наверное, там и началось, потому что после того разговора мы стали переписываться и письма показали мне, какая у тебя прекрасная душа. Сперва мне понравилось, как чутко она откликается на все доброе, одновременно и вбирая его в себя,