– А ты ее видел? Настоящий футаакро[250]. Моя Дама с фонарем[251]. Если вдруг ее фонарь потухнет, она всегда может рассчитывать на мою свечу.

Идя по холодному гулкому коридору, Густад думал: а как бы Диншавджи справился, если бы его не оказалось рядом? Покормили бы его разносчик или санитарка или оставили бы расплескивать суп по кровати? И где же его «домашний стервятник»? Он хотел было спросить об этом у друга, но побоялся поставить его в неловкое положение.

В оставшиеся дни октября и в начале ноября он посещал друга регулярно. По воскресеньям просиживал с ним всю вторую половину дня и бóльшую часть вечера. К середине ноября состояние Диншавджи ухудшилось, его стали кормить путем внутривенных вливаний. Теперь Густад беспомощно сидел у его постели и наблюдал, как пакеты, холодно и бездушно подвешенные на штативе, безразлично, по каплям переливают свое содержимое в его друга. Он вдруг осознал, как он предвкушал мгновения, когда будет кормить его. Теперь вместо него это делали прозрачные пластиковые мешочки и иглы.

Но Густад не пропускал визитов, особенно воскресных, которые по какой-то причине значили для Диншавджи больше, чем все остальные. Воскресенья стали для Густада чрезвычайно загруженными днями. Строгая диета, которую прописал Рошан доктор Пеймастер, вынудила его возобновить ненавистные воскресные походы на рынок Кроуфорд. Пища Рошан должна была быть разнообразной, только вареной – и никаких специй. А также ей надо было каждое утро давать кокосовое молоко, на обед и ужин – суп на курином бульоне, в полдень – сок трех сладких лимонов, а в промежутках, если попросит пить, – разведенный «Бовриль»[252].

Деньги, вырученные Густадом за фотоаппарат, съели медицинские счета, а новая строгая диета Рошан оказалась чрезвычайно дорогостоящей, особенно «Бовриль», который можно было купить только на черном рынке. Он подумывал, не продать ли часы или подаренные на свадьбу золотые запонки, но поскольку он целый день пропадал на работе, Дильнаваз попросила мисс Кутпитью присмотреть за Рошан, а сама отправилась на Джавери-базар[253], обошла три лавки и, найдя лучшее предложение, продала два своих золотых свадебных браслета.

Деньги она отдала Густаду, и возражать было поздно.

– Только ради бога, не приноси больше домой живых кур.

Если бы это не было ради ребенка, ничто не заставило бы его сносить запахи и виды рынка Кроуфорд, от которых его мутило, как и раньше. Каждую субботу, ложась спать, он ощущал, как к горлу подступает тошнота, усиливавшаяся к рассвету. Но в одно прекрасное утро, в огромном переполненном торговом зале, когда он направлялся в его глубину, туда, где продавали кур, его ждал приятный сюрприз. Сначала шли лотки и лавки, источавшие острые навязчивые запахи еды и специй, затем фруктовые прилавки, на которых громоздились огромные кучи ананасов и апельсинов на грани гниения, испускавшие омерзительно-сладкий дух. На открытом пространстве у яичных рядов, рядом с птичьими прилавками, он увидел шедшего навстречу высокого стройного мужчину, показавшегося ему настолько знакомым, что Густад уставился на него, пытаясь вспомнить, кто это. Когда их взгляды встретились, на лице мужчины появилось такое же выражение узнавания.

– Бог ты мой! – воскликнул он. – Это же Густад Нобл, я не ошибся?

– Малколм! Сколько лет!

– Глазам своим не верю!

– Где ты…

Они поставили на пол корзины, соединили в теплом рукопожатии все четыре руки, потом обнялись, похлопывая друг друга по спине и смеясь. А потом Малколм левой рукой стиснул плечо Густада – у него все еще была эта привычка, – и они снова принялись трясти друг другу руки. Ошарашенные такой случайной встречей, они не сразу смогли прийти в себя и спокойно рассказать друг другу о некоторых событиях, случившихся за долгие годы их разлуки. Малколм по-прежнему не был женат, и ему удалось было осуществить свою юношескую мечту зарабатывать на жизнь музыкой.

– Но кто в наши дни, со всеми этими налогами на помощь беженцам и прочим, может позволить себе иметь инструмент и брать уроки? Помнишь: спрос и предложение? Слишком много теперь учителей музыки осталось не у дел. – Того, что он получал за занятия с немногочисленными учениками, едва хватало на нотную бумагу для собственных сочинений и оплату услуг настройщика, регулярно его посещавшего. – И записи стало труднее покупать. Проклятые спекулянты дерут все больше и больше. Даже в «Стэнли и сыновья» выбор теперь убогий, а цены заоблачные. И в конце концов, – признался Малколм, – мне пришлось поступить на службу в муниципалитет.

– Какая жалость, – сказал Густад. – У тебя ведь такой талант.

– Теперь на музыке зарабатывают только те мартышки, которые играют в студиях звукозаписи всякий мусор вроде джинглов[254] или саундтреков индийских фильмов. Но я не могу вот так продавать свою душу – тренькать весь день на пианино. Это после стольких-то лет классического музыкального образования? Никогда.

В конце концов разговор перешел на день сегодняшний.

– Это здорово, – сказал Малколм, – что ты до сих пор ходишь на этот базар за говядиной.

– На самом деле нет. Мы покупаем мясо у разносчика. Это удобней, он приходит каждый день. – Густад не стал открывать главную причину того, почему он перестал ходить на рынок Кроуфорд – его страх перед беспорядками и кровопролитием мог показаться другу глупым.

Однако, клише не клише, думал Густад, когда речь идет о религиозных фанатиках, лучше заранее позаботиться о безопасности, чем потом жалеть. Как все беспорядки, тогдашние начались с мирного собрания садху, вооруженных жезлами, трезубцами и прочими священными религиозными атрибутами и вышедших на площадь перед зданием парламента в знак протеста против убоя коров. Знакомые с современными политическими и общественными технологиями, они привели с собой стадо коров. Развернули транспаранты и плакаты, обрушили на правительственных чиновников проклятья; шум дополняли барабаны, колокольчики, рожки́, тарелки, и спокойные животные, оказавшиеся в центре этой какофонии, занервничали и замычали. Собравшиеся стали призывать гнев богов на головы убийц священных коров-матушек, и вдруг, совершенно неожиданно (кое-кто утверждал, что это была рука Провидения), мирное сборище переросло в насилие. Полиция открыла огонь. Коровы и садху обратились в паническое бегство, жезлы и трезубцы, копыта и рога, пули и резиновые дубинки – все они собрали свою дань. Беспорядки повлекли политическую смерть министра внутренних дел, который симпатизировал садху и поощрял их требования, теперь он вынужден был подать в отставку. Потом официальный профсоюз садху и праведников санкционировал общенациональное движение, и потребовалось много времени, чтобы производители и потребители говядины снова смогли вздохнуть спокойно. Густад с тех пор держался подальше от рынка Кроуфорд, он больше не ходил туда за мясом.

– Покупаешь у разносчика? – переспросил Малколм. –