Когда я сказал об этом Хулио и Пердите, они поняли и тут же согласились со мной. Оба читали гоббсовского «Левиафана». Так полетели к черту мои представления о водителях грузовиков и их уровне образования.

И если уж зашла речь об образовании, то Вэл, путешествуя в конвое дальнобойщиков, с удовольствием восполняет пробелы в нем.

После первого дня и ночи, когда он был почти совершенно невменяемым (напишу об этом позднее), я вдруг увидел, что Вэл начинает обращать внимание на то, что его окружает, на людей рядом с собой.

Две ночи мы провели вместе с водителями десятков других фур в пустыне, у стен недоступного, но все же манящего своими огнями Лас-Вегаса, и я обратил внимание на живой — почти жадный — интерес Вэла к тому, что говорят люди вокруг костров.

Бедняга Вэл… Согласно закону и по распоряжению департамента образования его чуть ли не постоянно, с первого дня в детском саду почти двенадцать лет назад, воспитывали в духе толерантности к «этнокультурным различиям», причем эти различия считались самоценными. Но он понятия не имел, что же это такое, пока не оказался среди дальнобойщиков. Вэл вырос в двух городах — Денвере и Лос-Анджелесе, разделенных на расовые, этнические, языковые и (все чаще и чаще) религиозные феоды, которые грызлись и дрались за некий абстрактный пирог в желании отхватить кусок побольше. Бесконечная игра без победителя, затеянная политиками и бандами и нередко перераставшая в открытую войну.

Но в течение этих пяти дней и ночей он видел и слышал парня по имени «Калибр» Деверо, чернокожего южанина, который открыто говорит: возвращение в оборот словечка «ниггер» — это констатация того, что его раса, по большому счету, не состоялась. Деверо шоферит на своей громадной машине вот уже тридцать восемь лет и не собирается бросать работу только потому, что между городами, в которые он возит товар, воцарился и все усиливается хаос.

Вэл слушал рассказы у костра Генри «Большого Коня» Бигея, индейца навахо, который — вместе со своей женой Лауреттой — двадцать восемь лет провел за рулем своей фуры и сопротивляется любым чиновникам, армии или придорожным бандитам, которые пытаются его остановить. Генри откровенно смеется (у него отсутствует один верхний зуб, отчего остальные кажутся еще белее), рассуждая об иронии судьбы: белым людям, которые загнали его народ в резервации, аукнулось их же Предначертание,[89]исчезнувшее, словно его и не было. Но я убежден, что в этом человеке совсем нет враждебности. Он просто изучает историю.

— Это случается в каждой расе, группе и нации, — говорит со смехом Генри «Большой Конь» Бигей. — Дни величия накатываются, как высокий незаслуженный прилив, и народ, которому повезло, самодовольно радуется (как радовался когда-то и мой народ), словно заслужил это, хотя ничего такого и не заслужил. А когда прилив схлынет, народы, племена, нации обнаруживают, что стоят, лишенные дара речи и ошарашенные, на сухом и замусоренном берегу.

Странно услышать метафору, связанную с океаном, от того, кто вырос в пустынях Аризоны.

Вэл слушает и других людей, вроде Хулио и Пердиты, которые выросли в густонаселенных восточных городках, но находят счастье только на свободных хайвеях — на том, что от них осталось. Он слушает латинов, вроде Вальдесов, уроженцев Мексики, которые водят свои фуры по междуштатным дорогам с 1980 года и теперь не хотят связываться ни с каким кланом, бандой или народом, желающими утвердиться за счет чужаков. Кроме них есть еще Эллисы, Джан и Боб, и трое их детишек, — как любит говорить Джан, они «получают образование в машинах». Эллисы с Юга, принадлежат к евангелистской церкви, но остроумны, сообразительны, учтивы, свободомыслящи — не выставляют напоказ собственную веру, так как считают это нарушением прав других людей. А трое их детишек, как сообщил мне Вэл, проведя с ними почти весь день, знают географию, историю, астрономию, литературу и фундаментальные науки куда лучше любого из его одноклассников.

Я почувствовал, что больше всего Вэла заинтересовал Купер Джейкс, которого другие водители по непонятной причине называют «Старый Тормоз Джейкс». Это старый пердун, как я, даже старше — ему за восемьдесят, а то и за девяносто, — но при этом худощавый, гибкий, выносливый и на вид неубиваемый, как хрящ. Седая борода Купера Джейкса компенсирует его худобу, и, как у всех великих пророков, густые брови старика — цвета воронова крыла. Эти брови умеют в одно мгновение взлететь и принять устрашающий вид, словно два пистолетных ствола. Рассерженный Купер напоминает мне капитана Ахава из «Моби Дика».

Но большую часть времени Купер пребывает в непринужденном и шутливом настроении. Однако юмор его довольно язвителен, особенно если речь заходит о политике и религии. Старик ездит на больших грузовиках (как он говорит) с семнадцати лет. У него никогда не было ни жены, ни семьи, ни дома (как он говорит) и желания иметь все это. Кабина тягача стала для Купера, по его словам, Ноевым ковчегом, на котором он проплыл через все «потоки дерьма», что устремлялись за это время в Америку и из нее.

Вэл, похоже, не вполне понимает колючие, но почти поэтические комментарии старого нечестивца. Я вижу горящие глаза Вэла в свете костра и думаю о принце Хеле в трактире «Кабанья голова» в Истчипе, о его препирательствах с Фальстафом. (Я был из тех ученых, кто безоговорочно вставал на сторону Фальстафа — источника остроумия не только для себя самого, но и для других, и потенциального наставника масштаба Аристотеля/Сократа, способного дать истинно широкое воспитание молодому принцу — многословному роботу-убийце и лгуну политикану, каким впоследствии стал принц у Шекспира, несмотря на трогательную и часто вспоминаемую речь о «горсточке счастливцев, братьев» в День святого Криспиана.)

Но я отвлекся.

Вэл и в самом деле сказал мне кое-что — тоном, в котором не слышалось ни презрения, ни настороженности, ни сарказма, которые он неизменно выказывал в общении со мной последние четыре года.

— Я хотел бы стать водителем, дедушка.

Я ничего ему не ответил, но чуть не разрыдался, услышав эти, такие человеческие слова, сорвавшиеся с его губ. (В том числе, признаюсь, и детское «дедушка», которого мне так не хватало.) Вэл не говорил о том, кем хочет стать, — не считая неосознанных, но беспрестанных попыток стать настоящей черной дырой для любых надежд, всепоглощающей, готовой уничтожить все вокруг. С двенадцати лет.

Чтобы не впасть в излишнюю сентиментальность, должен напомнить себе, что мой внук, вполне вероятно, убил кого-то на прошлой неделе. Или по меньшей мере пытался убить.

Он, казалось, был страшно потрясен, когда тем пятничным вечером, еще в Лос-Анджелесе, увидел на трехмерном экране своего дружка Уильяма Койна — мертвого. Что касается покушения на советника, то в первые двое суток нашего бегства он несколько раз повторил лишь одно:

— Я был с этими долбоебами, но в Омуру не стрелял. Клянусь, дедушка.

Но он так и не сказал определенно, что никого не пристрелил в тот вечер, а несколько раз, когда я называл имя Койна, реагировал очень резко: отводил взгляд, отворачивался, моментально напрягался. Это навело меня на мысль, что между двумя юнцами что-то произошло.