злом, чем все прочие. Но можно ответить и другими словами, передавая тот же смысл: потому, что Бог теистических религий создал мир таким, чтобы в нем были не только бессловесные существа, но и те, которые несли бы в себе Его образ, заключающийся прежде всего в обладании личностными характеристиками, важнейшей из которых является способность к свободному выбору.

Более серьезный вопрос связан с тем, нет ли противоречия между новозаветными заключениями о неизменяемости конечного состояния грешников и прочной церковной практикой ходатайств за усопших, которая восходит едва ли уже не к апостольскому веку. Существенность этого вопроса в том, что данная практика как будто отрицает непосредственную связь загробной участи с «результирующими состояниями» людей, которые, как было выяснено, буквально принуждают благость их Создателя к вечному отделению одних от других. Масштаб этой дилеммы может быть осмыслен исходя из того, что речь идет о вещах малопостижимых в принципе (вполне «постижимы» они разве что для атеистов). А потому она не может быть решена, но только осмыслена. Притом, как и в связи с прочими неэмпирическими вещами, «кумулятивно» – из нескольких углов зрения. Первый угол зрения мог бы определяться тем, что «окончательное состояние» для всех разумно-свободных существ «откладывается» до Всеобщего Суда, а потому до того времени, точнее конца времен, могут произойти какие-то «подвижки» после частного суда для каждого из них. Второй угол строится из того, что и само Евангелие свидетельствует о том, что хотя посмертное покаяние и невозможно, но определенное очищение все же возможно[645], что может придать и ходатайствам в некоторых по крайней мере случаях определенную действенность. Третьим же может быть то предположение, что невозможность произрастания каких-либо «обнадеживающих семян» в душах ушедших из этого мира определяется скорее всего степенью их «инфектирования» со стороны падших духов (которым, надо полагать, без взаимности очень сочувствуют противники христианской эсхатологии, в том числе и автор обсуждаемой статьи), а число «инфектированных» может быть хотя и значительным, но все же не безграничным[646].

На этой ноте ограниченного оптимизма и хотелось бы завершить касание к обозначенной «трансцендентной теме». Следует, однако, иметь в виду, что оптимизм этот – оптимизм надежды, а не когнитивный. Второму оптимизму противоречит та «гносеология смиренномудрия», которую сформулировал еще Апостол Павел, утверждая, что «теперь мы видим как бы сквозь [тусклое] стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор 13:12). Это означает, что земной разум способен не столько видеть непосредственно «невидимые вещи», сколь лишь распознавать их знаки, заботясь прежде всего о том, чтобы его «познавательное стекло», оставаясь неизбежно «тусклым», не было по крайней мере искривленным.

Ганс Кюнг и предлагаемый им проект глобального этоса[647][648]

В последней главе книги «Вечный человек» (1925), одном из самых блестящих опытов христианской апологетики за все ушедшее ХХ столетие, Гилберт Честертон, рассуждая о «пяти смертях веры», утешает читателя тем, что в современном ему кризисном состоянии христианства в неприемлющем его мире нет ничего беспрецедентного или даже сколько-нибудь нового. «Я уже говорил, – ссылается он на свои предыдущие главы, – что Азия и античность были слишком стары, чтобы умереть. О христианстве этого не скажешь. Христианский мир претерпел немало переворотов, и каждый приводил к тому, что христианство умирало. Оно умирало много раз и много раз воскресало – наш Господь знает, как выйти из могилы». Примерами изобилует вся история, но Честертон выбирает несколько вех его возобновлявшейся, но несостоявшейся смерти: «… при Арии, при альбигойцах, при гуманистах, при Вольтере, при Дарвине – вера, несомненно, катилась ко всем чертям. И всякий раз погибали черти». При всем оптимизме Честертона в одном месте той же главы у него слышится, однако (хотя и чуть различимо), несколько большая, чем в других случаях, тревога. Хотя он обращается в своем finale к тем, кто уже в его времена любили именовать себя титулом агностиков, он отмечает, что свои «смерти» Церковь вынуждена была принимать далеко не только извне. Так, повествуя о гибели молодых средневековых ирландских миссионеров на берегах Корнуэлла, он сообщает, что, по мнению «лучшего знатока корнуэлльских древностей», «их замучили не язычники, а “не очень ревностные христиане”»[649].

Особенность нашего времени в том, что теперь Церкви мешают жить больше всего христиане как раз избыточно «ревностные», которые, неизменно настаивая на своем христианстве, являются, однако, миссионерами других религий – одна из них значительно уже, чем христианство, другая – шире.

Определить положительно ту религию, которую исповедуют те, кто резко сужают христианство, сохраняя лишь его внешние признаки, очень непросто. Прежде всего потому, что они сами же ощущают ее прежде всего как отрицательную – религию, если можно так выразиться, скорее против кого-то, чем за что-то. В наиболее ясном виде ее выразил молодой человек, житель одного из южных штатов, который, по свидетельству знакомого мне и заслуживающего полного доверия православного иеромонаха из Северной Калифорнии, пришел в его монастырь и, желая наладить там «экуменические» контакты, сразу изложил ему свой «символ веры», который состоял в том, что он ненавидит, во-первых, католиков, во-вторых, евреев и, в-третьих, эмигрантов. Духовными братьями его можно считать тех французских интегристов, которые поддерживают Ж.-М. Ле Пена и вера которых состоит также в том, что они хотели бы очистить свою страну от евреев, эмигрантов и некатоликов. А также тех «православных» в нашей стране, которые видят свою задачу прежде всего в очищении Церкви от инославных, разрушающих Россию, а также поддерживающих их «еретиков», «экуменистов» и «жидо-масонов» (эти три понятия являются для них синонимами), которые, по их мнению, преуспели до такой степени, что проникли уже в иерархию и даже держат в своих руках и самого первоиерарха Русской Православной Церкви.

Люди, которым Церковь нужна не для спасения своей души, а для погибели всех, кто сколько-нибудь отличается от них, – в истории отнюдь не новость. Их духовные предки – древние раскольники новациане и донатисты, которые вместе с их порождением – террористами-циркумциллионами, – терзали Церковь с III по V века и под предлогом очищения Церкви от отступников упивались вином ненависти к ближним. Сближает с древними «пассионарами» нынешних и торжествующая иррациональность. Люди вроде помянутого американца не вмещают в свое сознание тот факт, что США – вообще страна эмигрантов, «интегристы Ле Пена» – что за наплыв во Францию (как и в другие европейские страны) эмигрантов ответственны