Но тому было всё нипочём.

Райнхард гвоздил двуручной секирой куда попало, не особо озадачиваясь парированием ответных угроз. Удар Mordhau надо сказать у него был чудно поставлен, да и ноги он подсекал с отменной ловкостью.

– Ты слушай, видел как я стук-ик-стукнул этого, как его… Райтенау? Тот аж на задницу сел!

– Не, ничего подобного, не сел. Но вмятина в шлеме осталась в три пальца, клянусь честью.

– Ик. Ик. Не будь я Райнхард фон Матч, если не сел!

– И все-таки, значит это, у меня на всем это турнире, в общем, как это, самый лучший укол, без сомнений, я бы сказал, вот.

– Я твой укол отбивал, как хотел.

– Это, значит не так, я бы сказал. Я три раза попал тебе в нагрудник и один раз в ногу. И в локоть два раза, значит вот.

– Враньё, один раз в нагрудник и один раз в ногу.

– Значит это, вы называете меня лжецом, я бы сказал, так?

– Угомонитесь, господа, неужели вам не хватило потасовок на сегодня?

– От… ик… отстань, Адам!

– Я бы сказал, что если кто усомнился в моей правдивости, вот эта, я, значит, всегда мог бы предоставить некоторую возможность, вот, ибо вопросы, значит, чести, они, можно сказать, как вы сами понимаете, прежде всего, ибо, если кто усомнится в моей, значит, я бы сказал, правдивости, то… господа, я что-то запутался, вы не находите?

– А давайте лучше споем?

– А давайте.

– Но сперва, выпьем за здоровье его величества императора Карла!

– Долгих лет!

– Хох… ик… кайзер!

– Хох!

– Виват!

Выпив, мы начали петь.

Где-то через куплет обнаружилось, что все поют свое и выходит не вполне складно. Вокал «а капелла» осложнялся тем, что Райнхард постоянно икал и пытался заливать икоту вином. От вина у него сделались газы и вдобавок к икоте, он принялся оглушительно пердеть.

Но это уже никого не смущало. Даже Рене де Монмартена и его очередную избранницу – худенькую, высокую с очаровательно огромными фиалковыми глазами и милыми платиновыми кудряшками.

За неё я где-то на краю сознания сначала испугался. Мощные залпы тирольского графа могли снести со скамьи, но она даже ухом не повела. Зачарованно смотрела на Монмартена, который заливал про луну, благородство и беспрестанно читал стихи. Рене кормил её с рук апельсиновыми дольками в сахаре, а сам наворачивал устриц. Судя по всему, ночью доблестный бургундец ожидал нового турнира с невообразимым количеством сшибок.

Ну а дальше пир перерос в могучую попойку.

Райнхард перестал икать и принялся плоско по-солдатски шутить и загадывать загадки.

– Угадай загадку, ответь-ка на вопрос, что ударяет в пятку, а попадает в нос? – это было самое невинное, чем он озадачил публику после очередной звонкой рулады, заставившей его подпрыгнуть на скамье.

Монмартен откланялся, уведя свою даму, предварив свое отступление вполне уместным вопросом:

– Мадам, не кажется ли вашей милости, что здесь несколько шумно?

В ответ последовало ожидаемое: «Мессир, как вы внимательны», на что Рене сказал: «в моем скромном обиталище, которое стоит меньше одного вашего ноготка, я припас превосходное рейнское… кажется, обещал представить вашему суду, о несравненная, мою новую поэму?»

После чего нежная нимфа упорхнула, сопровождаемая коварным сатиром, который всем нам подмигнул. Довольно гнусно подмигнул, надо отметить. Знаем мы его поэму. Из «страстных объятий, сладкой боли и криков восторга» сплетённую.

Вот козел!

Сладкую парочку за столом сменил Фрундсберг. Был он против обыкновения трезв. Зол и очень мрачен.

– Значит так. Завтра уезжаем. Дела наши не вполне блестящи. Советую вернуться в койки пораньше. Разоспаться не дам.

– Что случилось, Георг? – поинтересовался Адам.

– Ничего хорошего. Утром все расскажу.

На сей минорной ноте завершился для нас турнир при дворе Карла V.

Утром выяснилось следующее: император вполне одобрил идею Фрундсберга о немедленном продолжении кампании и наступлении на Рим. При этом он дал понять, что казна пуста, сожранная за два года походов в Италию и против собственных крестьян. Денег на серьезную войну нет, требуется ждать, пока налоги и торговля не пополнят закрома родины.

– Веселиться да просаживать серебро на турнирах они могут. Хватает и денег и провизии, – желчно процедил Георг. – На армию зато не хватает, ч-ч-ч-чёрт!

При этом, император намекнул, что если Фрундсберг по собственной инициативе наберёт войско и довершит начатое при Павии, то троекратное возмещение убытков не заставит себя ждать. Что-то вроде персонального военного займа. Фрундсберг собирался на собственные деньги, при минимальной помощи казначейства, собрать армию и двинуться на Рим.

– Французы нам помешать не смогут. Карл везет Валуа в Мадрид, где он подпишет всё, что подсунут. Осталось раздавить царька в островерхой шляпе, что почитает себя Богом на земле. И тогда войне конец! – в подтверждении своих слов Фрундсберг весомо ахнул кулаком по столу. Столешница жалобно хрустнула.

– Мой полковник, – официальным тоном заявил Адам, – считаю своим долгом предупредить, что это авантюра. Вы в состоянии навербовать армию, достойную Гая Мария, но вы не сможете платить регулярное жалование все время похода. Я слишком хорошо знаю, чем это может закончиться.

– А, проклятье! Поучил бы своего папу детей делать! Мои ландскнехты никогда не взбунтуются!!!

– Герр оберст, даже если вы заложите свое родовое имение…

– Адам, лучше сейчас молчи. Пришибу. Это не обсуждается. Решение принято. Мы идем на Рим!

Вот так наша армия оказалась в Альпах. Георг торопился. Страшно торопился. Но все же раньше февраля 1526 года мы не смогли выступить и оказались на перевалах ранним мартом. А март, как я уже говорил, выдался препоганый.

Двенадцать тысяч ландскнехтов Фрундсберг навербовал за свой счёт. Еще на четыре тысячи раскошелилась казна. И теперь мы упрямо штурмовали ледяные кручи.

Н-да. Это к вопросу о своевольности капризной госпожи по имени Судьба.

Сначала блеск победы под Павией, потом турнир при дворе с роскошными пирами в приятном обществе друзей. А затем – страшный ветер и ледяной камень под задницей, где-то высоко в горах. В животе пусто и в кошельке не густо.

Вроде как с корабля на бал, скажите вы, имея виду резкую смену обстановки.

С корабля на бля, отвечу я.

Дьявол, но до чего же холодно! От воспоминаний о потерянном тепле и сладкой жратве сделалось совсем хреново.

Я, удивительное дело, даже сумел поспать. От сидения на холоде всё тело ужасно затекло. Но сон был необходим, Бемельберг тысячу раз прав. И люди отдохнули, хоть немного. Ведь нам еще идти и идти. Честнее сказать, ползти и ползти.