Как по-другому, скажите на милость, можно потом поцеловать жену, обнять детей, взглянуть в глаза матери? Только если там был не ты, или не совсем ты.

Доппельгангер. Alter ego. Второе я. Все звериное, темное, инстинктивное, что есть в душе, или, что там у нас вместо неё? Глубины подсознания? Одна херня, применительно к данному случаю.

Характерно, что легенду, про доппельгангеров именно в Германии придумали еще в незапамятные времена. Это я к тому, что германцы повоевать любили и любят, и, стало быть, доппельгангер для них фигура более чем необходимая.

А почему же для них? Для нас, дорогой Пауль Гульди! Не забыл, что ты и есть доппельгангер хорошего человека Этиля Алинара с Асгора?

Доппельгангер для доппельзольднера. Бу-го-га!!!

Мы топали по проселочной дороге. Сверху нас посыпал мерзкий, мокрый снег, а снизу подбадривала холодная, липкая грязюка. Если говорить с академической добросовестностью, топали мои солдаты, а я и еще три офицера уныло тряслись в седлах. Больше лошадок в фанляйне не осталось, кроме пяти изнуренных одров, что волокли пять обозных телег. Вместо двух лошадей и одной телеги на каждые двадцать бойцов, согласно нормам положенности!

Дело было кисло. В Милане, на помощь которого мы ой как рассчитывали, нас форменно отбрили. Франческо Сфорца и Антонио де Лейва в голос клялись, что ни солдатами, ни фуражом нам пособить не смогут. Что сами еле сводят концы с концами. Денег тоже нету. Так что дальше – сами.

Я обрисовывал сложившуюся ситуацию трем своим ротмистрам. Адольф Киссельринг постоянно хлюпал носом и задавал дурацкие вопросы, Петер Трауб кашлял, и вопросов не задавал, Леопольд Гейнц – не сморкался и не кашлял, а вопросы задавал умные.

– Когда жалование будет, я не знаю, так парням и передайте.

– А когда они скажут, что дальше не пойдут, что отвечать?

– Адольф, ты ротмистром на то и поставлен, чтоб, значит, на такие вопросы отвечать! И убедительно! Чтоб шли и дальше!

– Пауль, позволь, серебро – серебром, но что прикажешь кушать? Пуговицы от штанов?

– А вот это, Лео, правильный вопрос. Ты назначен с этой минуты главным провиантмейстером.

– Рад стараться.

– Отставить иронию. Хоть рыбу ловите, хоть на охоту людей посылай, а провиант должен пополняться!

– Рыбу оно конечно можно. Но, Пауль, далеко мы с такими темпами уйдем? Нам ведь к Риму не через год нужно!

– И это вопрос правильный. Приказываю зверей бить по оказии, во время сбора провианта и фуража. Рыбу ловить только во время стоянок.

– Хмр-р-р, тьфу! А если нападут пока они охотятся или рыбарят?

– Адольф, у тебя все мозги вытекли с соплями!

– Хмр-р-р, тьфу! Неправда.

– Да ты на себя полюбуйся! В чем у тебя усы?! И какое твое дело до парней Лео? А «рыбарить» они будут на стоянках, а на стоянках ты будешь лично расставлять караулы. Вопросы есть? Очень хорошо. Киссельринг с этой минуты назначается начальником караульной службы.

– Хмр-р-р, тьфу! Опять?!

– Разговорчики! Советую брать пример с Петера. Едет, молчит, идиотских вопросов не задает. Под раздачу не попал, как следствие.

– Он кашляет.

– Кхе, кхе.

– А ты сморкаешься. Да у тебя даже на седле сопля висит! Оботрись, а то я блевану! Значит так. Разошлись по ротам. Через два часа стоянка. Чтобы все были готовы приступать к исполнению. Я к Фрундсбергу. За… звиздюлями. Вернусь – проверю. И смотрите у меня! Если что – жопы на головы выверну!

– Давай, катись! Щас тебе Георг вывернет. – Так напутствовали меня офицеры.

В грозного гауптмана я, к сожалению, мог только играть, ибо никаких рычагов давления на подчинённых более не имел, кроме авторитета.

Ротмистры слушались меня, им худо-бедно подчинялись капралы, которых пока еще в голос не посылали солдаты. Общественный договор, не более того. Мы пока держимся друг за друга, потому что поодиночке – пропадем.

Но как же все зыбко, ненадежно и погано, Господи!

Трижды погано то, что в армии две трети – молодые солдаты. Кто-то вообще первый раз завербовался. Не ландскнехты, а так – зародыши. Многие отведали кровушки и походной грязи во время подавления крестьянских бунтов, так что почитают себя опытными ветеранами.

Гонору много. А тут их личиком да в такое говнецо.

Плохо, что ретивая молодежь в основной массе оказалась со своими же офицерами в своих ротах. Пока наш «общественный договор» как-то держался, скрепленный грозным именем и славой Фрундсберга, но насколько прочен этот цемент?

Нужно сражение. Как воздух, как вода. Сражение – это победа, это добыча, это убыль лишних ртов, как минимум. Накануне неминуемой драки никто не рискнет бунтовать. После – тем более. Да и не нужно будет. Драка спаяет наше рыхлое воинство. Чугунные молоты пушек пройдутся по сварочным швам. Вражеские пики пробьют пазы и станут нашими шарнирами, а кровушка смажет сочленения. И заработает машина!

Вот только с кем драться?

До Рима еще шагать и шагать.

Нужен враг. Срочно.

Что-то в этом роде рассказал нам Фрундсберг, сразу после ожидаемого дисциплинарно профилактического разноса.

– Дьявол! Я бы даже швейцарцам сейчас обрадовался, как родным! – сказал он в заключение.

Оберст был зол, но при этом как-то излишне оптимистичен. Для него все было яснее ясного: есть война, на лицо неизбежные трудности, которые нужно и можно решать таким и таким способом.

В этом деле он был мастер и посвятил ему всю свою долгую жизнь. Войско вышло в поход – это главное, так рассуждал он. Нюансы, вроде голодных, замерзающих людей и невыплаченного жалования – очень досадны, но фатальной помехой не являются. Он же идет наравне со всеми, значит и все будут идти!

Объявили привал. Я вернулся к своим солдатам. Не успел проверить караулы киссельринговской роты и благословить в путь провиантскую команду Леопольда Гейнца, как прибежал вестовой от Бемельберга. Конрад вызывал к себе.

Гауптманы в количестве десяти человек сидели в промозглом шатре полковника. Я заявился последним.

Ох, и гадкий выдался путь сквозь понурый наш лагерь. Не лагерь даже, стоянку, каких-то мрачных, оборванных бродяг. Чадящие костры, грязь, запахи гнили. Ни шутки, ни песни, только угрюмые тихие разговоры и косые взгляды.

На латах и оружии основательный налёт ржи, которую никто не счищает. Пики и алебарды побросаны прямо на землю, вместо задорных, победительных оружейных пирамид, венчавших обычно место каждого десятка. Плесень на ножнах и перевязях. Драные башмаки и платья.

И никто ни черта не чинит.

Надо бы заставить своих по возвращении пройтись по снаряге, – подумал я. Хуже ничего нету, чем когда солдат так начинает относиться к своему «инструменту». Если в подобной манере продолжать, начнем костры растапливать древками от пик, а до Рима доберемся толпой попрошаек. То-то радости будет.