– Не знаю, – задумчиво произнес Ивэн. – Это как-то связано с природой насилия…

– Ради бога! Насилуют-то конкретных женщин! – взорвался Монк; лицо его потемнело.

– Это верно, – нехотя согласился сержант. – Но самые сильные переживания у нас вызывает посягательство на нашу собственность. Нашу собственность испортили. Кто-то взял нечто, принадлежащее только мне. Надругательство над женщиной – напоминание о том, что наших собственных женщин тоже могут испортить таким способом. Это очень интимные вещи.

– Как и убийство, – возразил Монк.

– Убийство касается только твоей жизни. – Ивэн рассуждал вслух. – Изнасилование – это покушение на твое потомство, а оно служит основанием твоего бессмертия, если посмотреть на дело с данной точки зрения.

Монк поднял брови.

– Ты так на это смотришь?

– Нет. Но я верую в воскрешение из мертвых. – Ивэн думал, что ему будет неудобно перед Монком за свою веру, но тут он обнаружил, что говорит совершенно ровным и убежденным голосом, как его отец с каким-нибудь прихожанином. – Я верую в бессмертную душу индивида, странствующую в вечности. Эта жизнь – всего лишь жалкая ее частица, фактически минута, проведенная в прихожей, в том месте, где мы решаем, что выбрать, свет или тьму, и приходим к пониманию того, чего мы действительно стоим.

– Это место беспросветной несправедливости, невежества и разнузданности! – хрипло произнес Монк. – Как ты можешь ходить по Сент-Джайлзу и представлять себе Бога, вызывающего хоть какие-то чувства, кроме страха и ненависти? Уж лучше, чтобы не сойти с ума, считать все происходящее здесь случайностью и просто делать, что можешь, для исправления худших из недостатков этого мира.

Ивэн подался вперед и, вкладывая в слова всю душу, начал вспоминать отрывки из полузабытой проповеди.

– Хочешь справедливого мира, где грех немедленно наказуется, а добродетель вознаграждается?

– Почему бы и нет? – с вызовом бросил Монк. – Что в этом плохого? Пища и одежда для всех, здоровье, ум, шанс на успех…

– И всепрощение, и жалость, и смелость? – продолжал Ивэн. – Милосердие, кротость и вера?

Уильям нахмурился и внутренне засомневался.

– Ты говоришь так, словно ответ не очевиден! Почему бы и нет? Я думал, эти качества ты ценишь превыше всего. Разве нет?

– А ты их ценишь?

– Да! Возможно, я не всегда им следую, но да, определенно ценю.

– Однако если б мир всегда был справедлив и воздаяние наступало немедленно, то люди стали бы добры не из сострадания и жалости, а потому, что глупо было бы вести себя иначе, – рассудил Ивэн. – Только дурак совершит поступок, за который, как ему известно, его постигнет немедленное и неотвратимое наказание.

Монк ничего не сказал.

– И зачем тогда смелость? Поступай правильно, и нечего будет бояться. Добродетель всегда вознаградят, тотчас же. Отпадет нужда в кротости и всепрощении. Справедливость обо всем позаботится. По той же причине станут ненужными жалость и великодушие – они никому не потребуются. Лекарство от любой болезни будет в руках самого страждущего. Мы бы с тобой занялись выработкой суждений друг о друге…

– Ладно! – перебил его Монк. – Ты свою точку зрения высказал. Скорее я приму мир таким, каков он есть, и не променяю его на тот, что ты описал. Хотя порой нахожу его почти невыносимым – не для себя, а для некоторых, кого вижу вокруг. – Он поднялся на ноги. – Твой отец гордился бы тобой. Возможно, ты зря тратишь время в полиции, лучше б занял церковную кафедру. – Он нахмурился. – Хочешь, чтобы я отвел тебя к свидетелям?

Ивэн тоже встал.

– Да, пожалуйста.

Монк принес свое пальто, Ивэн тоже оделся; они вместе вышли в темный холодный вечер и плечом к плечу зашагали к Тоттенхэм-Корт-роуд, чтобы найти кэб.

В трясущемся экипаже, катившем в сторону Сент-Джайлза, Уильям возобновил разговор, но голос его звучал неуверенно. Он подбирал слова, пользуясь временной темнотой, чтобы озвучить беспокоившую его мысль.

– Ранкорн когда-нибудь говорит с тобой о прошлом… обо мне?

Ивэн слышал напряжение в его голосе и понимал, что Монк ищет ответы, которых боится.

– Время от времени, но очень немного, – произнес он, пока экипаж миновал Уайтфилдз-Табернэкл, направляясь в сторону Оксфорд-стрит.

– Мы с ним вместе работали в Сент-Джайлзе, – говорил Монк, глядя перед собой. Его лица Ивэн не видел, но по голосу мог судить о выражении. – Еще до всех этих перестроек. В те времена район был известен как «Святая земля».

– Должно быть, очень опасный. – Ивэн сказал это, только чтобы поддержать разговор.

– Да. Мы всегда туда ходили в крайнем случае парами, но обычно брали больше людей.

– Он про это не рассказывал.

– И не расскажет. – К концу фразы голос Уильяма упал, и в нем послышалась горечь – не из-за того, что он лишился дружбы Ранкорна, а из-за того, что ее разрушило. Ивэн знал, что мучает друга, но тема была слишком деликатной, чтобы ее обсуждать.

Монку хотелось узнать, что произошло, но понемногу, порциями, чтобы он мог отступить, если правда окажется слишком отталкивающей. Он исследовал собственную душу, единственное пространство, из которого некуда бежать, и рано или поздно встречался со своим единственным врагом; в неизбежности этих встреч он теперь уверился так же, как в жизни или смерти.

– Он никогда не упоминает о семье, – сказал Ивэн. – Он не женился.

– Вот как… – равнодушно сказал Монк, словно для него это замечание не имело значения. Но физическое напряжение выдавало его эмоции.

– Я думаю, он об этом жалеет, – добавил Ивэн, вспоминая случайные фразы и мимолетную тоску на лице Ранкорна, которую он старался скрыть.

Как-то поздравляли одного сержанта с годовщиной свадьбы; все желали ему счастья, говорили о собственных семьях. Ивэн сразу заметил в глазах Ранкорна боль, осознание своего одиночества, непричастности к празднику.

Он не обладал природными дарованиями и интересами, которые могли заполнить внутреннюю пустоту. Если б кто-то ободрял его в неудачах, восхищался им, проявлял благодарность за заботу и радовался его успехам, Ранкорн был бы более счастлив.

Мог ли Монк с его внутренней энергией и природной храбростью умышленно или ненамеренно лишить Ранкорна всего этого? Уильям боялся, что явился преградой на пути Ранкорна к профессиональному успеху, встал у него на дороге, присвоил себе какие-то заслуги, которые по праву принадлежали ему. Он опасался, что нанес Ранкорну именно душевную рану, лишил его уверенности, смелости, надежды испытать судьбу, невзирая на последствия; от такой мысли у Монка холодело сердце. Неужели один человек может отнять это у другого? Или он просто не сумел помочь?

Молчание стало для него невыносимым.

– А он… хотел? Я имею в виду, у него был кто-то, ты не знаешь?