Еще один любопытный аспект рассуждений Муди затрагивает группы людей, интересующихся околосмертным опытом, и то, как они создают впечатление своего рода религиозной секты. Последнее ему не нравится, он даже называет их смертетрагиками (thanatothespians). Очевидно, что для него более важными являются новые для науки объяснительные возможности, которые открывают околосмертные переживания, а не религиозный подтекст, который может с легкостью сопровождать уверенность, рожденную в выжившем, возрожденном человеке. Однако Муди видит некоторые потенциальные преимущества, возникающие из чувства любви, которое, кажется, пронизывает большинство описаний околосмертных переживаний. Теперь, когда в его психомантейоне можно воссоздать нечто, напоминающее околосмертный опыт, он надеется, что чувство любви, а именно агапе, может охватить все большее число людей.

Другой влиятельный автор, Кеннет Ринг, также говорит о пользе от размышлений над околосмертными переживаниями в своей книге «Уроки света»[556], но он менее критичен и хочет показать, какая именно польза может быть от распространения информации об NDE, особенно для тех, кто сам не имел подобных переживаний. В его рассуждении отражен особенный и эзотерический процесс развития — он описывает весьма сложное измерение околосмертных переживаний, включающее «существование второго света», о котором говорят некоторые отправившиеся в путешествие в царство «посмертного». Особенно важно, что он описывает это как встречу с Богом и откровение от Бога[557]. Здесь мы, кажется, подходим к идее религиозной группы, хотя Ринг отрицает «любые попытки превратить околосмертный опыт в культ»; он считает справедливым сказать, что «в каком-то смысле возникает „культура околосмертного переживания“, которая рождается» у тех, кто имел подобный опыт или заинтересован в нем. Он даже сравнивает группу с буддийской сангхой[558]. Книга завершается своего рода благословением: «Да ведет Свет каждый ваш шаг к просветленным действиям в мире». Аллюзии Ринга на зарождение культуры, связанной с околосмертным опытом, подводят эту главу, посвященную сложным отношениям между смертью и религиями мира, к заключительной части.

Очевидно, что сам статус смертных и околосмертных «переживаний» весьма спорен. Эту проблему мы кратко рассмотрим в дальнейшем разговоре об определении смерти, поскольку важной чертой современных культур является поиск связи между человеческой идентичностью и жизнью. Ситуации смерти мозга, прихода в себя в морге тех, кто считался умершим, а также проблемы трансплантатов, дающих «жизнь» тем, кто без них обречен на смерть, подчеркивают тот факт, что проведение границы между жизнью и смертью — это непростая задача. Разница между привидениями и духами, с одной стороны, и людьми с искусственным сердцем, жизнь которых поддерживают машины, с другой, указывает, как разные грамматики дискурса, разные системы референций справляются с глубокой озабоченностью человека смертью.

Для людей чрезвычайно важны места, не в последнюю очередь места смерти и памятники умершим. Арьес[559] в размышлениях об отрицании смерти в современном обществе говорит о «географии перевернутой смерти»[560]: он подробно описывает, как смерть была удалена из поля зрения публики. В данной главе мы продолжим рассмотрение этой темы и зададимся вопросом, как места, где умирают люди, соотносятся с ценностями, связанными с человеческой идентичностью. Можем ли мы реальное место смерти или приготовления к ней рассматривать как часть человеческой победы над смертностью? Здесь мы обрисовываем значение смерти в разных местах: дома, в больнице или хосписе наряду со смертью от несчастного случая и смертью на войне. Вопрос о месте смерти связан и с фундаментальным вопросом определения «смерти».

Смертное ложе дома

Традиционный образ смерти, хорошо известный с XIX века, «времени прекрасных смертей», как его называет Арьес[561], — это образ смертного одра; он сохранялся до начала ХХ века. Семья собирается вокруг умирающего в последние минуты его жизни; в более ранние времена на картине мог оказаться и священник. Домашняя обстановка подчеркивает значение смерти как части жизни; здесь собираются члены семьи разного возраста, от старейших, которые все это видели прежде, до любопытных детей. Иногда присутствует ощущение естественности смерти, иногда — чувство глубокой печали из‐за смерти молодых; иногда рассказанная история отражает психологическую травму или проявления любви и ненависти со стороны разных членов семьи. В исследовании, посвященном смерти в Викторианскую эпоху, описываются две противоположные картины: одна — смерть молодой женщины от туберкулеза, а другая — смерть пожилого родителя[562]. В первом случае умирающая девушка сидит, прислонившись к открытому окну, на глазах у престарелой матери и сестры, а ее пожилой отец смотрит в окно. Никто не смотрит ни на кого. Занавески открыты, свет заливает умирающую, но скоро они закроются. На второй картине изображена умирающая пожилая женщина, смотрящая прямо в глаза младшей, их руки соединены. Обе картины передают ощущение течения времени; их настроение — это ожидание неминуемого конца.

Переместимся в Норвегию. На одной из картин Эдварда Мунка изображена семейная сцена домашней смерти. На стуле сидит уже мертвая старуха. Зритель видит только его спинку и пустую кровать с растрепанным постельным бельем, а также выражение лица каждого выжившего: пожилого вдовца, взрослых детей и их супругов. Тревога, напряжение и облегчение по-разному отражаются на них. Картина передает отчаяние, а не осознание естественного завершения жизни человека на домашнем смертном одре. Нет и идеализации домашней смерти. Место, изображенное на картине, просто перекликается с домом как ареной многих жизненных событий, часто напряженных, стрессовых и конфликтных, — эта тема характерна для многих картин Мунка и наиболее известна по «Крику». Дом как место боли всем был знаком в прошлом, не в последнюю очередь потому, что до конца ХХ века многие роды также происходили дома и нередко сопровождались смертью, будь то ребенка или матери.

Больничная койка

В современных городских обществах все чаще люди не только рожают, но и умирают в больнице. Некоторые видят в этом часть медикализации смерти, процесса, в котором врачи и медсестры начинают контролировать аспекты жизни, которые ранее находились в сфере компетенции семей и индивидов. Такая смерть, конечно, была тесно связана с болезнью и с идеей контроля над болезнью, что в конце концов стало означать «контроль» над смертью. Здесь «контроль» — странное слово, поскольку оно действительно применимо к таким проблемам, как боль и другие аспекты функционирования человеческого тела, в то время как неизлечимая болезнь ведет человека к смерти. Использование обезболивающих часто также влечет за собой «непредвиденные последствия» — смерть, поскольку препараты, контролирующие боль, снижают жизненные функции пациента. Некоторые утверждают, что «смертное ложе» является уже не местом «естественной» смерти, наступающей в свое время и обычным путем, а местом медикализированной смерти. Для кого-то это совершенно нормальный способ смерти родственников, но другие считают такое положение вещей «неестественным» и менее достойным.