Писать хотелось и о своей поездке на целину. Какие там были разные люди – в глазах пестрило! С авантюрной жилкой. С криминальным прошлым. С комсомольской убеждённостью в своём героическом предназначении. Эти последние ломались быстрее всего, столкнувшись с организационной неразберихой и наплевательским отношением местного начальства к их бытовой неустроенности. Виктор даже написал вчерне эпизод однодневной забастовки, когда по предложению парня в кожаной куртке землекопы бросили в траншеи лопаты, требуя переселить их из щелястых бараков в сносное жильё.

Но и тут Виктору представился скептически усмехающийся редактор, за спиной которого на полке маячит постоянно переиздаваемая книжка «Как закалялась сталь» с изображением Павки Корчагина на обложке. Почему Павка мог в любых условиях строить светлое будущее, а у него, Виктора, его герои капризничают?

Причём усмешка была не придуманная. Её Виктор часто видел на тщательно выбритом лице заведующего их редакционным отделом, когда тот, постреливая в него поверх очков острым взглядом, вычёркивал из очерков и статей слова и фразы, приговаривая: «А эти архитектурные излишества нам ни к чему!» Уязвлённый Виктор пытался отстаивать свои «излишества», но у заведующего, битого газетчика, была ещё одна психотерапевтическая присказка: «Вычеркнутое опубликуешь в полном собрании сочинений».

Да, конечно, ему предлагали усвоить неотменимые в его профессии «правила игры». Он это понимал, но у него не получалось. Он видел, как легко и просто следуют этим правилам другие, с привычным цинизмом делившие свою жизнь на «службу» и «всё остальное». На редакционных собраниях они произносили казённо-лживые фразы, а Виктора корёжило от неловкости за них. Он уходил с этих собраний почти больным, стараясь не смотреть в глаза выступавшим. Ему почему-то казалось: в его взгляде они непременно прочтут пережитый им стыд за них. И не хотел их этим травмировать. И под разными предлогами избегал возможности попасть в число выступавших. А услышав как-то о себе характеристику – «парень со странностями», – смирился с ней, надеясь, что это, в конце концов, хоть какая-то ниша для выживания.

И особенно поэтому два дня в Салтыковке, в уединении, в свободе от тесноты московского жилья (Виктор с женой, ребёнком и родителями жены обитал в двух смежных комнатах), были для него подарком благосклонной судьбы. Он готов был топить печь всю ночь напролёт, выходя на крыльцо, любуясь молчаливыми соснами, ватно-серым небом, подсвеченным со стороны Москвы жёлтыми отблесками, и, возвращаясь в дом, пропахший угольной пылью, садясь за письменный стол, ждать озарения, лёгкости письма, сердечных откровений, которые взорвали бы одолевающую его немоту.

А тексты не шли. Лишь в дневнике множились записи о доречевой жизни его маленькой дочери, казавшейся ему загадочным существом, затаившим в себе какую-то тайну и обещавшим эту тайну раскрыть. Но этого ему было мало. Его ждали невоплощённые сюжеты, глохнущие в безысходных тупиках. Он снова выходил на крыльцо, спускался по ступенькам, зачерпывал ладонью снег, окунал в него лицо. Снег обжигал, возвращая ему что-то из раннего детства, какое-то воспоминание. Возвращаясь, Виктор записывал его. И снова погружался в остановившийся сюжет.

В эту декабрьскую ночь 1974 года, после снежного умывания, у него из-под пера поползли стихотворные строчки. Медленно и упорно. В них ожили сосны, ветер, сдувающий снег с крыши, ватные облака. В них отпечаталась сердечная мука его немоты, непреодолимой в пределах этой длинной декабрьской ночи.

Первобытно-угрюмы, монолитны, черны,

В небе сонном мотая ветвями,

От корней и до хвои сосны гулом полны —

Неродившимися словами.

Зацелованы снегом прямые стволы,

Насторожены, словно готовы умчаться,

Немоту каменистой земли растворив,

Голос жизни исторгнуть мучительно тщатся.

Но неясен их косный, забытый язык —

Душ древесных дремучее пенье.

То ли что ворожит, то ли чем-то грозит

Их колючих вершин колдовское круженье.

И скользят по сугробам снеговые ручьи.

И текут по-над лесом белесые тучи.

Как упрямо-прекрасна в беззвёздной ночи

Устремлённая ввысь стойкость сосен певучих!

…Дышит ночь снежной пылью в глаза,

Ветром жгучим, морозным.

Но за тучами всё же горят небеса

Вечным, грозным сиянием звёздным.

13 Общинно-родовой строй

Жяман-Кара, Каракалпакская АССР, октябрь 1975 г.

Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:

…В получасе езды на мотоцикле от моего егерского дома расположено охотхозяйство, где вот уже год командует парадом мой сын Лёша. Точнее – Алексей Александрович. Так уважительно его здесь называют местные пастухи и приезжающие из Кзыл-Орды охотники. Он привёз сюда молодую жену с первенцем, и отважная его супруга, похоже, собирается родить ему второго.

Словом, возвращаемся потихоньку в общинно-родовой строй. Слушаем по радио новости и сочувствуем: как же вы там, если судить по этой информации, одинаково скучно живёте! Единственный здешний недостаток – письма из Молдавии, Ростова-на-Дону, Вологды и Москвы приходят с месячным опозданием, подолгу лежат в степных почтовых отделениях. Может, любопытные степняки читают то, что мне пишут бывшие мои ученики? Разумеется, новости в письмах сильно отличаются от официальных. Кстати, неплохо бы о работе нашей почты опубликовать в твоей газете критическую заметку. А лучше приезжай в командировку – сам всё увидишь и тему определишь.

По сведениям из Молдавии, Лучия Ивановна оформила свои отношения с профессором Семчуком, но почему-то оставила себе прежнюю двойную фамилию: Бессонова-Кожухарь. Недавно она прислала сыну посылку – детские вещи для нового поколения Бессоновых.

В Молдавии всё по-прежнему, как и во всей нашей великой стране. Плавни осушают, землю удобряют (точнее – отравляют), в Москву рапортуют. Какой-то заколдованный круг; как подумаешь – страшно становится. Не может долго стоять такая пирамида – на шатучих ножках лжи, когда-то она должна рухнуть. Вопрос только в том – когда?

Если соберёшься к нам ехать, зайди в охотмагазин – он где-то у площади трёх вокзалов, – купи несколько упаковок жаканов, они у нас в дефиците. Это такие пули для кабанов, их здесь развелась чёртова прорва, прохода не дают…

14 За вагонным стеклом

Только на Павелецком вокзале, провожая мать в Саратов, Виктор понял, зачем она приезжала. Он прошёл с ней в купе, убедился – место нижнее, спутники спокойные – семейная пара и юноша студенческого вида. Вышел на платформу, когда поезд уже сдвинулся с места, пополз медленно – со скоростью его, Викторова, шага, идущего рядом с окном, за которым стояла мать.

И тут он поразился выражению её лица. Оно вдруг оказалось не просто плачущим, а залитым хлынувшими слезами. Оно словно бы молча кричало ему из уходящего вагона о том, что они больше не увидятся, этот поезд – последнее, что связывает их, и его уже не остановить, как нельзя остановить неизбежное.