И снова ходившая кругами мысль вернула его к Лучии. Вспомнил внезапный шорох камышовой двери, бессонную ночь в хатке с резким запахом валерьянки и слова Лучии об «утраченном смысле». Этим смыслом тогда для неё был он, Бессонов. Как же случилось, что потом здесь, в Бельцах, когда и у неё и у него всё не просто ладилось, а шло по восходящей – преподавательское мастерство, выступления на конференциях, рост популярности, – он перестал быть для неё тем, кем был?

Да, конечно, он виноват – слишком увлекала его роль центра общения, когда десятки молодых глаз распахнуты навстречу твоему слову. В их сиянии меркли отношения с женой и сыном, стирались подробности их душевных состояний, отодвигались на второй, на третий план их житейские проблемы. Хотя ведь и с самой Лучией происходило нечто похожее, и для неё главным становился её преподавательский успех, подготовка принципиально нового учебника, аплодисменты на конференциях.

Да, он знал, что на одной такой конференции, в Кишинёве, Лучия встретила Валерия Семчука, того самого, что приезжал в 53-м в Олонешты с инспекторской миссией и чуть было не погубил Бессонова своим отзывом о его работе. Того, кому Лучия Кожухарь в отчаянии звонила поздним вечером, почти ночью, после чего, удивившись тому, как странно отразилось его казённое слово на судьбе хорошего человека, Семчук рекомендовал их обоих на преподавательские должности в Бельцкий пединститут.

Лучия сама рассказала Бессонову об их неожиданной встрече, о том, что Валерий Иванович, уйдя из министерства, где он, по его словам, измочалился на чиновничьей должности, защитил кандидатскую, затем докторскую, став профессором в университете. Но потом, приезжая из Кишинёва, она всё реже заговаривала о нём, а если и вспоминала случайно, то как-то нелепо обрывала себя, пока однажды не сказала: «Саша, я слишком уважаю тебя, чтобы тебе лгать».

И призналась, что стала близка с Валерием Семчуком, что хотела бы переехать в Кишинёв, но если он, Бессонов, будет категорически против, то ради него и сына она откажется от своих планов. Бессонов, пребывавший минут пять в молчаливом ошеломлении у кухонной форточки с сигаретой в руке, сказал наконец, что считает себя не вправе мешать её счастью, каким бы недолговечным оно ни оказалось. А о выборе сына – с кем ему жить – оба решили спросить его самого.

Они развелись, и Лучия Ивановна, получив вызов из университета, год назад переехала на новое место работы. Ей, как уникальному специалисту, немедленно дали в новом микрорайоне двухкомнатное жильё, но свои отношения с профессором Семчуком она почему-то не оформляла. Возможно, потому, что Валерий Иванович всё никак не решался расстаться со своей семьёй, где у него было двое (правда, уже взрослых) детей.

…Бессонов укладывал папки с бумагами в ящик стола, когда в дверях заскрежетал ключ. Сын, крикнув из прихожей: «Па, привет!» – прошёл на кухню. Хлопнув дверцей холодильника, звякнул тарелкой. Пришёл к отцу с надкушенным бутербродом. Глаза его возбуждённо блестели, и Бессонов понял: без выпивки не обошлось.

– Герцог угостил тебя по-герцогски?

– Угу, домашним вином, – подтвердил весело Алексей, жуя. – Только закусить как следует я там постеснялся.

– Кто ещё был на светском рауте?

– Куча народу. Его отец с матерью, две его сестры и брат, младший, он на костылях, лодыжку недавно сломал. И приятели из автопарка, слесари, Герцог с ними в одном ремонтном цехе кантуется.

– Ты хочешь сказать – работает.

– Ну да, вкалывает. Весёлые ребята, только что после дембеля. Знаешь, оказывается, они в два раза больше тебя зарабатывают, вместе с «левыми». На ремонте частных машин.

– Ты им позавидовал?

– Ну, не совсем, но, честно говоря, они как-то легче живут. Не дёргаются, как вы с мамой. Герцог мотоцикл себе купил, а его отец за городом на своих сотках домик сварганил. Маленький, но в два этажа. Представляешь? И не колышет их всё то, о чём в газетах пишут и на собраниях говорят.

– Ты бы так же хотел?

– Так – не так, а ваша с мамой каторга меня, извини, не увлекает.

Не первый раз Алексей вёл такой разговор, но сейчас в его нарочито полемической интонации прорезалась определённость окончательного решения. Что он намеревается сделать? Бросить институт и уйти в слесаря? Затем купить мотоцикл и выстроить двухэтажный домик? Неужели это всё, к чему он пришёл в своём отрицании родительской жизни?.. А ведь если разразится та катастрофа, которую Бессонов предчувствует, то сын только укрепится в своих намерениях.

Дожёвывая бутерброд, Алексей ушёл на кухню, вернулся с чашкой и, прихлёбывая из неё, договорил:

– Вы с мамой всю жизнь живёте-мучаетесь для кого-то. А нужно жить для себя. Во всяком случае, я решил: буду жить для себя… Ты не против, папа?..

8 Колесо расправы

Бельцы, Молдавия, ноябрь 1969 г.

Из письма А.А. Бессонова В. Афанасьеву:

…Предчувствие меня не обмануло: Лучию Ивановну вначале вывели из списков на премию. К этому психологически она была готова. Но колесо расправы покатилось дальше. Ей было сказано, что 24 года беспорочной работы в советском просвещении не освобождают её от ответственности за подпись на полуистлевшем архивном документе тридцатилетней давности. И освободили от занимаемой должности «по компрометирующим обстоятельствам». За год до момента, когда бы она получила право выхода на пенсию по выслуге лет!

Она пыталась устроиться в какую-нибудь школу, но от неё шарахались как от чумы. Пробилась на приём к министру просвещения, сказав ему: «Если меня считают такой опасной, тогда изымите из школ и мой учебник».

Только после этого ей дали несколько часов в школе на кишинёвской окраине (микрорайон «Ботаника»), где она ведёт уроки молдавского языка. Без права классного руководства.

А премию неподкупное жюри присудило некоей М.Н., родственнице большого у нас чиновника, за компилятивную брошюрку, изданную как третьестепенное по значимости учебное пособие. Вот ради того, чтобы этой М.Н. расчистить дорогу к премии, и поломали судьбу Лучии Ивановны.

Ситуация гнуснейшая!

Через полгода, в 70-м, после 25 лет работы я получаю право выйти на пенсию. И намереваюсь воспользоваться этим правом. Хотя по состоянию здоровья мог бы ещё лет двадцать вести преподавательскую работу, но не в такой же – полицейской! – обстановке.

Да и, в конце концов, не могу признать разумной всю ту цивилизацию, в которой мы все живём, истребляя природу вокруг нас и души человеческие. Прошу тебя, поинтересуйся, где ещё сохранилась природа нетронутой и можно ли там устроиться егерем. Буду признателен.

И ещё один штрих: в институтском коридоре столкнулся лицом к лицу с Петром Жаданом и спросил его, когда он отдаст взятые у меня письма. Парень от неожиданности смешался, промямлил, что вернёт, когда их ему отдадут. Спрашиваю строго: «Кто отдаст?» Он изумлённо вскинул на меня глазёнки и говорит: «Да вы же ведь знаете!..» И вдруг понял, что попался, губки затряслись, в глазах – животный страх… Я пожелал ему успехов на шпионско-доносительском поприще…