‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вот только в роли носильщика он пробыл не слишком долго..

В желании показать Ирис весь город, Айлин таскала её за собой целыми днями, и в повозке, и пешком, и, разумеется, Али следовал за ними неотступно, как тень. Но однажды, обычно молчаливый, разразился целой речью.

— Не гневайтесь, госпожа Ирис, — сказал на пятый день таких вот вылазок. Сказал тихо, но твёрдо. — Прошу вас впредь для переноски покупок брать с собой кого-нибудь из служанок, а у меня, воина и охранника, руки должны быть свободны. Я уже заметил: приглядываются к вам, оценивают… Если кто сунется — кошелёк снять или ещё зачем — я-то успею отвадить так, что вы и не заметите; но раз уж я охраняю — извольте не нагружать лишним.

Ирис тогда стало неловко, стыдно, немного страшно… но Али своей убедительностью, как ни странно, её же и успокоил, дав понять, что карманники и уличная шантрапа для него — мелочь. Но и впрямь, нехорошо нагружать мужчину, от которого ждёшь защиты, свёртками да корзинками; первый раз это вышло случайно, второй — он промолчал, а дальше — вроде как вошло в привычку… Правильно, что сам об этом заговорил. И напомнил, что живём мы на грешной земле, где всякое может случиться…

А поэтому — сегодня она лишь сглотнула голодную слюну, проводив взглядом восхитительных барабулек… и покраснела в ответ на шутливое подначивание спутницы.

Обнажённый до пояса, чтобы не замочить единственную рубаху, молодой рыбак, в котором сила так и кипела, так и играла, лихо высыпал в подставленный товарищем лоток трепещущую рыбу, кинул взгляд на проходящих мимо женщин и… Нет, не подмигнул, конечно, ибо грех заглядываться на чужих правоверных жён, да ещё таких, что шествуют в сопровождении чернокожего великана; но самодовольно пригладил усы и горделиво напружинил мускулы, словно говоря: вот, мол, я каков! Хорош? Женщины поспешно опустили глаза, и та, что стройнее, кажется, хихикнула… Парню и того было достаточно. Сегодня он с удовольствием похвастает перед братьями, что на него полдня любовались две неземных красавицы, должно быть — богачки, хоть с первого взгляда не разберёшь… Но покрывала на них не простые, какие-нибудь там суконные или льняные, а из прохладного лёгкого шёлка, с серебряной бахромой, да и браслеты под ними позвякивают, слышно же… И уж точно какая-нибудь простая горожанка не станет ходить под охраной здоровяка-нубийца: такие рабы, говорят, безумно дороги, особенно если обучены бою.

Спросят, почему он, дуралей, решил, что красавицы? Ведь, кроме глаз, из-под маралы ничего и не видно! А он ответит: глазищ, а не глаз, дурни! И каких! Молодых, томных — у одной, совсем девчоночьих у другой, смеющихся, пусть потом и с нарочитой скромностью опущенных долу, как и водится… Ах, эти ресницы, что кидают на щёчки густую тень, так они длинны и пушисты, ах, эти чудные ресницы, что воруют мужские сердца одним взмахом!

Забывшись, молодой рыбак долго ещё смотрел бы вслед закутанным в тёмно-синий и в фиолетовый шелка женские фигуры, одна из которых несла себя, несмотря на полноту, легко и грациозно, другая, изящная, как ива, словно парила над разбитыми булыжниками мостовой… пока его не окликнули с барки.

Помянув шайтана, парень кубарем скатился по мосткам вниз, за новой порцией улова. Но всё же… Эти чудесные очи он долго ещё будет искать в толпе, и, возможно, когда-то найдёт, сняв однажды чадру с любимой девы.

А сейчас — простой рыбак шептал стихи, услышанные когда-то от отца, а тот слышал их от деда и передал сыну, а дед подслушал у прадеда, а тот — у заезжего поэта-дервиша:

Мне ночь не в ночь, мне в ночь невмочь, коль скоро нет тебя со мной.

Сон мчится прочь, сон мчится прочь, беда вступает в мой покой.

Клянусь, придет свиданья час: и не промчусь я стороной!

Клянусь я мглою кос твоих: уйдешь — я сам охвачен мглой.

Сравнись со мной — величье ты, я, жалкий, никну пред тобой.

Сравнюсь с тобой — не прах ли я? Все краски лишь в тебе одной.

Нет глаз, чтоб разглядеть твой лик, нет мне веселья под луной.

Нет ног — бежать к тебе, нет рук, чтоб с жаркою сложить мольбой.

Забыла ты о Низами, в раба случайно обратив.

Днем я поэт, в ночи — лишь тень звезды, чей светел каждый миг.

* * *

…Похоже, казначей Великого Султана ел свой хлеб не зря. Иной бы на его месте, желая выслужиться перед Солнцеликим, после распоряжения выделить «подаркам», отправленным во франкское посольство, по целому дому в приданое, обомлел бы, засуетился… и, дабы не оплошать — выкупил бы у домовладельцев приглянувшуюся собственность за большую цену, дабы компенсировать расходы на новое жильё и переселение; разумеется, это влетело бы казне приличную сумму, с учётом того, что и самому казначею захотелось бы себя поблагодарить — за беспокойство, так сказать, за труды…

Но Искандер Челембей, хранитель сокровищницы и казны, был не из таковских. Принял к сведению волю Солнцеликого — и решил сперва хорошенько всё обдумать, благоразумно держа в уме, что поспешность нужна лишь при ловле блох. Приданым, собственно, оделяли послов, как таковых, стало быть, в первую очередь нужно учитывать потребности франков. Двое из них собирались в скором времени отбыть на родину, вместе с полученными высочайшей милостью девами, и в новом жилье не нуждались, коротая последние недели пребывания в столице в стенах самого посольства. Третий… отбыл, но сложил голову, выполняя свой долг… мир его праху, хоть и иноверец! А его дева благополучно пристроена, и уж её-то приданое заставило казначея сильно поволноваться… Оставалось найти, так сказать, достойный приют для двоих оставшихся. А ведь главный консул Франкии не так давно твёрдо обозначил намерение остаться в Константинополе надолго, отслеживать, как претворяется в жизнь новый Договор о сотрудничестве. Второй франк осядет уж точно года на два — на три, не меньше…

Значит, обоим нужно подготовить жильё солидное, представительное. Одним обликом внушающее уважение.

И надо ж такому случиться, что почти сразу, как казначей задумался над султанским приказом, разразилась великая драма с заговором! Весь ТопКапы ощерился янычарскими саблями и пиками, и уж, разумеется, в таких условиях просто не представлялось возможным заниматься приданым каких-то там одалисочек. Но кону были жизнь и смерти великих, а так же судьбы тех, кто пощажён, да и не только судьбы, но и имущество, движимое недвижимое…