Печальна жизнь. Удел печальный дан

Нам, смертным всем. Иной не знаем доли.

И что останется?

Лишь голубой туман,

Что от огня над пеплом встанет в поле!

Но больше всего имён поэтесс к нам пришло из далёкой Греции. Кстати, ведь и твоё имя есть в пантеоне тамошних богинь, ты знаешь? — Пожилой лекарь улыбнулся. — Ирис — это не только название цветка, у греков это Ирида, Радуга. Вестница богов, что с быстротой ветра проносится по земле и по небесам, и безбоязненно может заглянуть даже в подземное царство, ибо известно, что однажды, по поручению самого Зевса, она зачерпнула кубок воды из Стикса, реки, опоясывающей страну Мёртвых… У христиан радуга — не что иное, как весть Всевышнего, завет между ним и людьми никогда больше не делать попыток искоренить род людской. У кельтов — знак мира и благоденствия, у славян — мост между миром живых и мёртвых, и нет такого народа, который бы не слагал свои мифы о прекрасном небесном чуде. Ирис… Радуга…

Сухощавая ладонь старца ласково погладила рыжие девичьи пряди, выбившиеся из-под домашней круглой шапочки, расшитой бисером и речным жемчугом.

— А ведь матушка наверняка не зря дала тебе такое имя. Возможно, она хотела, чтоб своим появлением ты приносила радость людям, мир и покой в их сердца и дома. Так и случилось… Что ж, продолжим.

Аслан-бей неспешно прошёлся по мягкому ковру, постоял у окна, рассеянно наблюдая за ручейками, разбегающимися змейками из собравшихся на песчаных дорожках лужиц. Сам песок уже насытился влагой, а потому — отторгал от себя лишнее. Из ручьёв вода попадала в узкие водостоки по бокам дорожки, а оттуда — прямёхонько в пруд, который, благодаря столь удачному нововведению хозяина, больше не нуждался в искусственном наполнении, а подпитывался естественно, после каждого ливня, на радость местным карпам, а заодно и уткам, и всей живности вроде лягушек и улиток.

Ирис, раскрасневшись от похвал и ласки, не сводила взгляда с обожаемого учителя.

Он обернулся.

— Раз уж мы заговорили о тебе… Скажи, что это за странный сон, о котором ты вчера хотела рассказать, когда ко мне пришли посетители и прервали наш разговор? И снился ли он тебе нынче?

— Да, эфенди. Снился.

…Он выслушал девушку внимательно, не перебивая, и лишь после окончания рассказа попросил показать, а ещё лучше — зарисовать, какого рода травма была на руке якобы франка, снящегося ей. Неважно, Бомарше это или ещё кто-то… но, вот, похоже, сам по себе факт повторяющихся сновидений его не удивил.

Ирис рисовала неплохо, а потому ей без труда удалось изобразить беспалую мужскую кисть. Поскольку видела она её не раз, и не два, то добавила запомнившиеся детали — обломанные ногти, шрам, косо перечёркивающий тыльную строну ладони, рубцы… очень некрасивые, как будто кто-то орудовал сапожницкой иглой, стягивая грубыми нитями края кожи над безобразной раной.

«Бедный, как ему, наверное, до сих пор больно», — подумала, страдальчески морщась. И вдруг удивлённо подняла голову, отвлёкшись от рисунка.

— Но мне-то не было больно, эфенди!

Почему-то он сразу её понял.

— А что-то ещё ты чувствовала? Если ты перенеслась в пустыню, то неминуемо тебя обдало бы знойным ветром, да и песок прижигал бы даже сквозь подошвы, а по спине нет-нет, да стекал пот. То, что для коренных жителей Египта — прохлада, для северян кажется иссушающим зноем. Что скажешь?

Подумав, девушка отрицательно качнула головой.

— Нет, эфенди. Я не чувствовала ни зноя, ни горячего ветра. Это плохо, да?

— С одной стороны — удачно. Говорит о неполном пока что воссоединении с чужим сознанием. Зачем тебе, хрупкой девушке, испытывать чужие страдания? С другой — было бы убедительней, если бы твой рассказ дополнялся ощущениями…

— Убедительней для кого?

— Для франков, джаным, для соратников того, кому ты сострадаешь. А ведь тебя очень огорчила его гибель, не так ли? — Ирис виновато опустила глаза, а эфенди негромко рассмеялся. — Что ты, девочка, я не ревную. Огюст Бомарше — прекрасный молодой человек, и так хорошо с тобой обошёлся, как настоящий рыцарь, связанный обетом, но, в то же время, не желающий подставить под удар маленькую девочку… В нашу единственную с ним встречу он произвёл на меня благоприятнейшее впечатление. Поэтому, если ты и впрямь обнаружила его, живого и почти невредимого — это прекрасное известие. Скажи-ка, а что предшествовало этим снам? Ты думала о маленьком франке?

— Ох, да… — Девушка покраснела. — Мне так его стало жалко! Это несправедливо — сделать столько добра и так страшно погибнуть. А ведь его ждёт в Галлии жена, и детишки, и… ещё кто-то скоро родится. Как им без него? Это же такое горе. Я даже немного поплакала. И… заснула сразу после этого, и сразу же увидела первый сон.

— Духовная привязка… Что ж, это многое объясняет. Защитник, рыцарь, друг… Кумир… Сказать ли тебе, дитя, что отныне всех, появляющихся в твоей жизни мужчин, ты вольно или невольно будешь сравнивать с Огюстом Бомарше? Что ж, это хороший эталон.

— Хороший… что?

— Эталон, образец, предмет для сравнения. Теперь я скажу, почему не сомневаюсь в достоверности твоих снов, джаным. Смотри… — Лекарь взялся за карандаш и отметил на рисунке Ирис обозначенный ею по памяти небольшой бугорок, выступающий из-под безобразного рубца, потом ещё один. — Тут и тут, похоже, проступают обломки костей пясти, не обработанные, просто обтянутые кожей. Анатомически очень точно, ты не могла такого придумать. Всё же хорошо, что ты не чувствуешь его боли, джаным, ибо рана, похоже, воспалена и причиняет страдания. Надеюсь, если у местного лекаря достало умения зашить культю и даже… — Он пригляделся… — оставить дренаж…

Ирис вдруг замутило. Тем не менее, она закусила губу и заставила себя выслушать рассуждения табиба.

— … у него должно хватить сообразительности обрабатывать шов обеззараживающими настоями. Да и опий в тех краях не редок…

— А кто эти люди, эфенди, что рядом с ним?

— Пока трудно сказать, джаным. Нарисуешь, хотя бы приблизительно? Лица мне не нужны, а вот детали одежды, возможно, какие-то зацепки на местности… Подумай, вспомни. И вот ещё что: правильно ли я понял, что у того, кого ты видишь, нелады с памятью?

Глаза Ирис наполнились слезами.

— Что ж, это тоже и хорошо, и плохо. Он не может дать о себе весть… Но беспамятного легче принять за безумца — а к таковым в пустыне относятся, как у нас к дервишам: как к святым или блаженным. Уже то, что ему оказали помощь, не бросили в песках, куда, должно быть, он забрёл в беспамятстве, приютили, подлечили — свидетельствует о том, что он среди добрых людей.

Табиб надолго умолк, задумавшись.

Тихонько вздохнув, Ирис притянула к себе очередной лист бумаги и принялась рисовать озерцо с тремя чахлыми пальмочками, и какую-то башенку, вернее сказать — её руины неподалёку.