сьаⷯписаⷯ кⷣ҇олѣт ѿ константина до лѣта з҃м҃в го. Она находится против означения года основания Константинополя, которым полагается є҃ѡ҃ли҃ (330); «яко быти, сказано, Константину граду от создания его до днесь летом: ѡ҃м҃. Видно, таким образом, что летопись составлена в 6678 (1170) году, а переписана, по всей вероятности, в 7042 (1534) г. Текст книги кончается убиением императ. Льва Армянина, хотя прежде того уже говорилось о Льве Премудром, о Василии и о Константине. – Любопытен пергаменный свиток, содержащий в себе чин диаконского и священнического рукоположения332. В нем указывается провозглашать слово: достоинъ, а не ἄξιος. – Любопытна, хотя и сомнительна, говорит «Путеводитель», также рукопись славянская под названием: «Разговоры св. Андрея Юродивого с учеником Епифанием». Это, конечно, выдержка из полного жизнеописания святого, составленного священником софийской константинопольской церкви Никифором, современником Епифания, видевшим еще в живых самого св. Андрея, как он сам говорит в послесловии своей книги333. В каком отношении «сомнительна» эта рукопись, «Путеводитель» не объяснил; а мы не желаем забегать вперед его. – Есть в книжнице много и старопечатных книг XVI века – все богослужебного употребления334. Между ними я заметил и нашу Острожскую библию 1581 года в двух экземплярах335, равно как и библию московского издания 1658 (7166) года, с видом Москвы на первом листе336. Кроме славянских книг, есть в библиотеке и греческий отдел с немалым количеством рукописей.

Есть ли они остаток имущества монастыря первой, греческой его эпохи, когда он назывался Χελανδάρ337, или благоприобретение позднейшее, доставшееся ему во время его минувшей силы на Св. Горе, неизвестно.

Мы предположили поспеть на вечерню в Зограф, и потому простились с сербскою лаврою ранее, чем бы того хотелось. Не можно дать себе отчета, почему эта великая и древняя и украшенная обитель оставляет в душе впечатление нерадостное. Это я слышал прежде от многих. Это испытал теперь сам. В ней все кажется угрюмым и нерадушным – от физиономий святых, изображенных на стенах ее храмов, до живых лиц ее обитателей338. Ее считают на Св. Горе обедневшею и при всем том наиболее богатою землями, скудною продовольствием и в то же время наделенною всеми дарами производительной природы. У нее есть и лес, и вода, и огородная, и пахотная, и даже сенокосная земля. Есть на море пристань со всеми удобствами доставки и отправки всего нужного, и при всем том недостаток печатлеет себя повсюду. Обыкновенно обвинение в этом случае падает на разрушительную систему своежития. Очень возможно. Но система подобна телу человеческому, которое слабую душу образует, а сильною образуется. Система не привилась бы к обители, если бы обитель не желала ее. Простодушные братья наши по племенной крови очень склонны всякие вины возлагать на других братий наших – по вере. Не в одних устах славянских слышал я слово грецы, произносимое с горечью и раздражением. И между тем у тех же самых греков (эсфигменцев) Хиландарь употребляет все усилия отнять землю в нескольких десятках саженей от их монастыря. Эзоповы сумы встречаются и на Св. Горе. И не только с греками, но и с своими единоплеменниками и соседями завести тяжбу и, после неискусного ведения дела, проиграть ее – не редкость, к сожалению, между племенем, ищущим нашего сочувствия и достойным его. Нет, думается, что системою тут закрывается другая, более общая причина неуспешного хода славянских народностей – это историческая раздробленность и недружелюбность их, знаменовавшая себя такими разительными чертами в веках давно минувших! Но и она скорее есть следствие в свою очередь, чем причина. Причина же скрывается еще глубже – в характере племени нашего особиться и своиться – так сказать, которому, по-видимому, всегда помогало (и помогает до сих пор) неразвитое родовое самосознание наше и ленивое довольствование семейным началом в нашей общественной жизни339. Вот почему, смею думать, не только весьма пригодна, но и необходимо нужна славянской обители – система общежития, славянскому обществу – монархия, славянскому роду – единая вера, эти связующие, движущие и направляющие жизненные силы грозящего поминутным разрушением организма! Сколько бы ни было отдельных углов славянства, они не составят никогда геометрической фигуры, если не будут сплочены единством воли и тожеством веры. А славянам ли не фигурировать на земле? Но возвратимся к обители. Она также не «составит фигуры» на Св. Горе, если не возвратится к единоначалию общежития. Своежитие греческих монастырей нам не пример. Греки были сильнейшим народом, когда не были единым политическим телом. Мы в подобных обстоятельствах не бывали. У греков и идеи имели некогда значение божества и вливали силу в народ. Мы идеям никогда не поклонялись, и более искали одушевить Световида340, чем одушевиться им. Для греков своежитие есть средство частною деятельностью полнее и охотнее послужить общей цели. Для нас своежитие прежде всего обратится в законный довод избыть всяких обязательств общественных. Есть разница между двумя народами, достойная более глубокого изучения, нежели каким мы довольствуемся.

Нельзя не пожалеть, что в сербской обители иссякла теперь почти совсем сербская стихия. На 100 или более болгар в ней едва ли наберется человек 5 сербов. Какая причина тому? Полагаю – та же, по которой в греческих монастырях Афона едва ли и 10 человек найдется из свободной Греции, т. е. свобода, для которой подневольное положение Св. Горы естественно должно казаться непривлекательным. Притом же в Сербии, как и в Греции, есть столько своих монастырей, что трудно думать о заселении сербами чужих341. У них, кроме того, есть как бы своя Святая Гора, это Фрушка-го́ра с 10 или и более монастырями – убежище отшельничества, столько же привольное, как и Афон, но более его затишное342.

По мере отдаления от обители тяжелое впечатление, оставленное ею, слабело, или, лучше сказать, закрывалось перед сознанием другими, более веселыми, впечатлениями природы, погоды, дружеской беседы, воспоминаний о давно когда-то и не раз виденных снах, пророчествовавших настоящее странствование мое по Св. Горе, и пр. Так, припомнился мне один давний сон, в котором я видел себя на одной возвышенности, у подошвы коей стоял огромный, скученный монастырь. На вопрос мой, что это за монастырь, мне сказали, что это Хиландарь. И вот я точно смотрю на Хиландарь с одной придорожной возвышенности – уже не воображением, а глазами. Его очерк соответствует виденному во сне, как тот соответствовал, вероятно, виденному когда-нибудь на картине. Надобно отдать справедливость. Гравюра, представляющая Хиландарь, есть одно