– Госпожа Штерн, вы пытаетесь меня обмануть! Перелистали первые три месяца так, как будто ничего и не происходило, а в 1887 году, к началу апреля, оптовый товарооборот был больше, чем он будет в тридцатые годы с января по декабрь. Кто подговорил вас, госпожа Штерн, попробовать меня обмануть? За те три месяца было упомянуто по меньшей мере три сотни имен, но если листать так, как делали это вы, невозможно увидеть, есть ли среди них Тимотие Будисавлевич, по прозвищу Мита, оптовый торговец мясом и овощами из Кореницы. Так что начните-ка вы сначала, будьте любезны.

Он не мог успокоиться до тех пор, пока в записи от 3 августа 1887 года она не нашла, что Т. Будисавлевичу возвращены долги за два вагона картофеля, плюс перевозка и разгрузка, и за двадцать живых ягнят.

– Какое счастье! – вздохнул он. – Какое счастье, что все записано! Ягнят-то я, как видите, забыл.

После этого он вздохнул и заснул.

Госпожа Штерн теперь никогда не знала, каким Авраам проснется. Иногда он просыпался мягким и тихим – пока не начнет смеркаться, не скажет ни слова, – и казалось, что он вот-вот уйдет. А бывали и такие дни, когда он просыпался в гневе, кричал и был переполнен какой-то горечью, которая пугала госпожу Штерн, потому что она никогда раньше такого за Авраамом не замечала.

Чаще всего он появлялся из сна потерянным и испуганным. Нередко она обнаруживала его в постели плачущим, потому что во сне Авраам забывал, в каком он состоянии, и первое, о чем думал, проснувшись, было, например, что сегодня он поедет на поезде в Самобор, если будет хорошая погода. Его печалила мысль обо всем том, чего он уже никогда в жизни не сможет сделать. Не поедет в Дубровник, не будет участвовать в школьном первенстве по гимнастике в Пече. А обычно, в забытьи или возвращаясь из сна, он вспоминал о самых невероятных вещах. Об играх, в которых он не участвовал уже семь десятков лет, или о местах, в которых он никогда не бывал.

Однако хуже всего было то, что Авраам Зингер большую часть времени умирал без надежды. У него, который всю жизнь верил и был в этом непоколебим, почти беспощаден, болезнь отнимала мысль о Боге. Происходило это примерно так же, как тогда, когда он забыл, что продал свою лавку. Он дрожал от страха перед своим земным концом, и напрасно госпожа Штерн напоминала ему о вере, напрасно произносила молитвы и приносила ему священные книги – в такие моменты, которые, к сожалению, часто стали растягиваться во времени, Авраам был очень необычным безбожником. Хотя он знал, что книга в руках госпожи Штерн называется Талмуд и что это еврейское собрание законов, правил и толкований Торы, хотя он знал, что и сам он еврей в океане тех, кто не евреи, и что госпожа Штерн тоже еврейка и в ее присутствии можно сказать всё, Авраам Зингер не понимал, что есть Бог. Не мог представить себе, что существует какая-то истина вне истины о его собственном страдании.

Самым большим страданием для него был страх, что госпожа Штерн увидит его голым или что он окажется перед ней в унизительном положении.

Он продержался месяц. Ему удавалось добрести до уборной, снять грязную рубашку и надеть чистую и побрызгать водой лицо, чтобы госпожа Штерн подумала, что он умылся, но однажды утром он проснулся обделавшимся. Она почувствовала вонь, как только вошла в комнату, и расплакалась. Он просил ее выйти, говорил, что сам справится с тем, что наделал. В то утро он был разгневан:

– Я же вам сказал не покупать албанские баклажаны! – кричал он. – Это все из-за албанских баклажанов! Я вас уволю, госпожа Штерн, выгоню на улицу, и делайте, что хотите! Вы вообще не цените то, что я для вас сделал. Купили албанские баклажаны, потому что они дешевле, захотели сэкономить два-три динара и положить их себе в карман. Думаете, я не знаю, что вы меня обкрадываете, думаете, я слепой?

Она плакала, а по комнате распространялась все более сильная вонь. Авраам размахивал руками, угрожал судом и полицией и подпрыгивал на кровати. Казалось, он теряет рассудок, хотя на самом деле он просто искал выход из этой страшной ситуации. Знал, что не может встать с кровать, поменять постельное белье и помыться. Кричал и оскорблял госпожу Штерн, потому что ему хотелось как можно дальше оттянуть неизбежный момент, когда он, добрый и приличный господин Зингер, будет вынужден предстать перед госпожой Штерн в постыдном и грязном виде.

Умер он восемь месяцев спустя, в первых числах марта 1941 года.

Все это время он каждый день лежал на длинном и узком дубовом столе, ждал, когда она смажет бальзамом болезненные пролежни и потом спеленает его, как младенца. Он смотрел в потолок и пытался понять, что из того, что он помнит, было видением, а что произошло на самом деле. Существовало ли оно вообще, что это было, как и когда закончилась та короткая и пестрая жизнь, в которой Никола Маленький и госпожа Штерн не укладывали его два раза в день, утром и вечером, на этот стол и не обтирали влажными губками, как некую тяжелую, хрупкую и ужасающе бесполезную вещь? В его голове сцены из лавки на Месничкой улице перемешивались с запахами синагоги на Пражской и со звуками голосов на загребском вокзале. У него были жена и дочь. Действительно ли все это было и почему та жизнь была такой короткой, короче дня, а эта, на деревянном столе, длится так долго, настолько долго, что он к ней привык, и ему кажется, что она единственная и что так и должно быть, и никогда не было иначе.

Кто решил, что должно быть именно так? Бог?

Иногда Авраам вспоминал Бога, а иногда Бог был заплаканным пустым словом госпожи Штерн.

Ивка несколько раз его навестила. То ли он ее больше не узнавал, то ли делал вид, что не узнает. Хвалил ее юбку и туфли, удивлялся Ивкиной парижской шляпке и расспрашивал, действительно ли самыми лучшими дамскими шляпками в королевстве все еще считаются те самые, от чеха Хлпке, в Сараеве, на улице короля Александра, рядом с той кондитерской.

– А что, господин Гитлер уже совсем уничтожил немецкую моду? Знаете, дорогая госпожа, у немцев, что касается одежды, никогда не было хорошего вкуса. А у немок тем более. Они никогда не могли сравниться с итальянскими, французскими или венскими дамами. Они, простите,