если, может быть, и вы вдруг немецкого происхождения, всегда выглядели как типичные баварские крестьянки. У немок все разговоры об эстетике начинаются и заканчиваются на красоте их больших пестрых коров и их большого пестрого кафедрального собора в Кёльне. Я не говорю, что немцы не преуспели в чем-нибудь другом, например в строительстве орга`нов и танков, – безусловно, в философии и музыке тоже, но глаза немцев, дорогая госпожа, не видят красоты этого мира. Простите еще раз, если и вы немка, но это для вас и господина Гитлера главная проблема. Он, как и его народ, в эстетическом смысле слеп.

После такой тирады Ивка, вся в слезах, обнимала госпожу Штерн и говорила, что больше не придет к нему, потому что невыносимо, что отец ее не узнает, да к тому же еще видит в ней немку. Госпожа Штерн ее утешала, объясняла, что господин Авраам не всегда такой, иногда он бывает сам не свой, теряется, но в иные моменты, а порой и на целые дни, он опять становится тем старым и мудрым папочкой, который молится Богу, читает газеты и комментирует мировую политику. Хотя она и не поверила госпоже Штерн – подумала, что та говорит неправду, чтобы облегчить ее прощание с отцом, – Ивка все же пришла снова.

– Простите, мадам, я вынужден у вас это спросить, хотя, допускаю, что мой вопрос слишком деликатен: была ли у вас возможность познакомиться с госпожой Евой Браун? Мне очень интересно, что это за женщина, если она может быть рядом с таким мужчиной. Я слушаю, что передают по Радио Лондон о госпоже Браун. Мне кажется, что в вас, немцах, есть что-то очень специфическое, вам нравятся невротические насильники хилого телосложения. Господин Гитлер ведь хилого телосложения, не правда ли? По крайней мере, он так выглядит на фотографиях в газетах и в киножурналах. Я бы не сказал, что господин Гитлер крупнее меня. Но я не имел в виду вас обидеть! Нет, ни в коем случае я этого не хотел бы, я не намеревался ни в каком смысле сравнивать господина Гитлера с евреем. О нет, мадам, я человек благовоспитанный, ей-богу, я урожденный загребчанин, и я знаю, чего требует сейчас парижский бонтон и что считается шиком в Вене!

И когда Ивка пыталась объяснить ему, что он ее отец, Авраам всякий раз махал рукой и говорил, что все это католическая пропаганда. В трудной ситуации католики всегда ищут и призывают какого-то чертова отца. Он как еврей не хотел бы в этом участвовать, и пусть мадам будет так добра, что в своих рассказах об отцах обойдет его стороной. Он старый и больной, и завтра никто не спросит его ни о чем важном, так что пусть мадам его больше не посещает, а своего отца поищет в церкви.

Как-то раз, когда Авраам снова расспрашивал о положении в Германии, Ивка достала из сумочки фотографию Руфи:

– Ты знаешь, кто это?

– Знаю, дорогая мадам, прекрасно знаю. Но я все время спрашиваю себя: а знаете ли вы, кто это? Вы ведь сейчас живете в Загребе и, вероятно, должны бы это знать. В этом маленьком и поганом славянском городишке знаменитостей не так уж много, а эта девочка, на фотографии, она как раз одна из них.

– Папа, скажи мне, кто это.

– Папа? О майн Готт! Вы, немцы, настолько сблизились с Всевышним Отцом, что уже и Папой его зовете. Мадам, я должен сказать вам, что после вашего ухода мне придется целый день без остановки читать мои еврейские молитвы из-за того, что вы Бога назвали Папой. А теперь дайте мне эту фотографию, лучше, если этого ребенка с вами не будет!

– Дам, если скажешь, кто на фотографии.

– Это моя внучка, знаменитая загребская актриса Руфь Танненбаум. Очень грустно и странно, что вы задаете мне такие вопросы. Всякий раз как вы приходите сюда действовать мне на нервы, вы утверждаете, что вы моя дочь. Я не знаю, почему вы издеваетесь над стариком. Но будь вы моей дочерью, у вас сейчас были бы серьезные трудности, потому что в таком случае этот ребенок с фотографии, это маленькое чудо, которое Всевышний послал этому городу, чтоб попытаться сделать его благороднее и лучше, чем он есть, – ваша дочь. А вы, вместо того чтобы подумать, как спасти ее от Гитлера, приходите меня изводить.

Авраама Зингера похоронили на Мирогое, в еврейской части кладбища, которое в тот полдень было призрачно пустым. Его провожало человек двадцать старых евреев, а в стороне стояли Никола Маленький и сын лесника Исмет. Погода была плохая, и проститься с Авраамом не пришел никто из тех, кто когда-то заходил за покупками в лавку на Месничкой, хотя госпожа Штерн и там приклеила объявление о его смерти.

Таял снег, который неожиданно выпал три дня назад, – он даже помешал отъезду принца Павла во Францию, – но земля была достаточно мягкой, и трем могильщикам копать было не тяжело. Звук лопаты, которая, как голодная, вгрызалась в тощую кладбищенскую землю, не казался зловещим.

Авраама быстро предали земле, а потом, склонив головы, каждый тихо отправился своей дорогой. Соломон спускался вниз по Мирогою, держа Ивку под руку, ее весенние туфли скользили по слякоти, и через каждые десять метров она взвизгивала. Если бы кто-то услышал ее визг, то решил бы, что это полупьяная славонская[110]молодайка возвращается со свадьбы.

XXIV

Над Загребом в те дни витала легкая музыка. Радиостанция на Влашкой улице – ах, как же сильно` было ее влияние на судьбу Хорватии! – отправляла в эфир бодрые ноты «Марицы» и простенькие веселые венские мелодии бессмертного Франца Легара, под звуки которых отправленный в свое время на пенсию австро-венгерский офицерский хор приводил в порядок эполеты и начищал золотые пуговицы на форме, предчувствуя приближение конца королевства победителей при Каймакчалане.

Газеты сообщили о бомбардировках Белграда, эта новость была встречена восторгом, криками «Ура!» и благодарственной молитвой верующих перед иконой Богоматери Каменных ворот; правда, все то же радио с Влашкой улицы, которое вскоре начнут называть более хорватским словом «круговал»[111], продолжало передавать музыку Легара, что еще раз доказывало: для нас, хорватов, цивилизация всегда выше политики, в особенности тогда, когда рушится мир. Мы сначала послушаем оперетту и лишь после этого храбро выступим в защиту своей правоты, постаравшись при этом, чтобы нам опять не дали по морде. Да что тут говорить, на протяжении всей нашей истории мы только печально потявкиваем, как какие-нибудь грязные беспородные псы, если