Когда госпожа Штерн ушла и когда он уже был уверен, что она не вернется проверить его, Авраам Зингер отправился в самую длинную в своей жизни дорогу. Выскользнул из кровати и выпрямился, опираясь на стоящий рядом ночной столик; его колени дрожали, словно у него не ноги, а тростинки, которые в любой момент могут переломиться под тяжестью тела, но он храбрился, убеждал себя, что ему кажется и что первые шаги всегда бывают такими. Но это, в известном смысле, и были его первые шаги. А то, что раньше, вся его ходьба на протяжении жизни, было всего лишь видимостью. Человек самыми разными способами обманывает себя, а потом вдруг однажды, как перед зеркалом, его настигает правда.

Пока шел в уборную, он воображал, что идет по Китайской стене. Далеко это, однако нужно быть терпеливым. Но и Эзекиел Эзекиел был терпеливым, выходил на два дня раньше и каждый раз вовремя добирался до лавки неверного Лота. И еще Эзекиел Эзекиел был калекой, еле тащился по улице, как сухая ветка от легкого ветерка, и быстрее стоял, чем шел, а ему, Аврааму, Бог дал голову, две руки и две ноги и сказал: беги, сын мой, потому что ты создан для радости и бега.

Так Авраам храбрился и храбрился, пока вдруг ему не захотелось пить. Тогда он перестал воображать, что находится на Китайской стене, и вспомнил юг Испании, места вокруг Малаги, откуда Фернандо Торо Эстебан отправлял суда, полные апельсинов. Первое судно Эстебана каждый год в начале марта, после того как в Горском Котаре сойдет снег, причаливало в порту Риеки, где его уже поджидало с два десятка торговцев, прибывших со всех сторон: от Вены, Будапешта и Пожуна до Сараева, Осиека и Белграда. Он никогда по-настоящемутак и не познакомился с теми людьми. Разговор всегда вертелся вокруг апельсинов и других товаров, говорили о том, у кого какая лавка, но имен не называли. Да и кого в ожидании апельсинов могли интересовать имена. А когда судно причаливало, они спускались в трюм – его мощные металлические стены были обшиты досками, которые пахли тысячами, даже десятками тысяч молодых, недозрелых апельсинов.

Этот запах был незабываемым, его можно было ясно вызвать в памяти даже в этот момент невыносимой жажды, и Авраам тогда не знал, что когда-то он окажется для него столь важным.

В тишине они осматривали товар, который после разгрузки будут делить и распределять, и никогда в трюме не было ничего, кроме апельсинов. Аврааму это место запомнилось как апельсиновый храм.

И о Фернандо Торо Эстебане он тоже ничего не знал, хотя этот человек регулярно поздравлял Авраама со всеми праздниками, включая и Рождество, и Новый год:

Всем вашим друзьям, соседям и знакомым желаю счастливого Рождества! Пусть оно принесет им добро, и пусть они поделятся этим добром с другими. А вам, господин Зингер, счастливого Нового года!

Фернандо Торо Эстебан всегда писал это зелеными чернилами.

Авраам ни разу ему не ответил: ему не нравились слова насчет Рождества, хотя он и не знал почему. Он избегал эксцентричных людей, клоунов, канатоходцев и торговцев целебной нефтью, а Торо с его рождественскими поздравлениями производил впечатление человека эксцентричного. И слышал он о нем только то, что человек это такой сильный, что может поднять себе на плечи мертвого быка.

Как же ему хотелось сейчас почувствовать во рту вкус апельсинов Эстебана! Это ему в наказание: не надо было вечно твердить, что он не любит апельсины и что апельсин – фрукт для детей и богачей.

По прошествии долгого времени, почти потеряв надежду, Авраам Зингер добрался до уборной. Сделал дело, умылся и посмотрел на свое лицо в зеркале. Надо же, как люди могут обманываться, подумал он. Если бы ему еще вчера вечером сказали, что то, что он сейчас видит в зеркале, его лицо, Авраам не поверил бы – он всю свою жизнь представлял и видел себя совсем другим. Он был добропорядочным еврейским торговцем, настоящим загребским господином, и это требовало особого внешнего вида. В сущности, это было особым обманом.

А сейчас наконец-то у него была возможность увидеть свое настоящее лицо, которое вовсе не было ни загребским, ни господским. Это лицо серое, сморщенное, под кожей скул полопались сосуды, и выглядит он, как нарумяненная привокзальная шлюха. Он рассмеялся, но тут же испугался этого смеха. Это был ужас, а не смех. Неужели никто не мог сказать, что смеяться ему нельзя, потому что таким смехом он пугает людей? Ну так пусть госпожа Штерн его услышит, когда вернется домой! Эх, женщины, женщины, им ни в чем нельзя верить! Смотрят за тем, чтобы на тебе была чистая рубашка, но не видят, во что превращается твое лицо, когда ты смеешься.

Тут он моментально расхрабрился и решил отправиться в сторону сада. О, как же изумится госпожа Штерн, когда его там застанет!

Авраам Зингер двинулся дальше через пустыню. Перед ним не было Моисея, не было даже родного брата, который вел его, но он знал, что заблудиться не может. Он еще ни разу не заблудился, направляясь в свой сад. Такое бы он запомнил. Хотя лет ему ого-го сколько – лучше и не думать, сколько именно, – голова у него все еще ясная. Память у Авраама Зингера лучше, чем у молодых. Это потому, что он торговец. Так оно и бывает, когда всю жизнь считаешь и помнишь, сколько ты кому должен и какие долги у тех, кому в этом месяце ты все долги простишь; так оно и бывает, когда каждый день ты запоминаешь новые лица и имена, ведь нельзя же не поздороваться с каждым из своих покупателей по имени:

Доброе утро, госпожа Сушински, молоко и печенье, как обычно?

Приветствую вас, господин Сушич, забыли сигареты для госпожи?

Мое почтение, герр Вернер, фрау Регина прислала вас за кабачками?

Целую ручки, госпожа Джорджевич, у нас есть свежие лимоны с Хвара[103].

Целую ручки, госпожа Иванишич, мы получили из Стона превосходную морскую соль, рекомендую попробовать, гораздо лучше, чем та каменная, что из Тузлы[104].

Примите мои соболезнования, дорогая госпожа Музика, как мне жаль вашего папу, бедный Йозеф так намучился, скажите, что бы вы хотели купить?

Целую ручки, барышня Райкович, как раз поступило кокосовое масло для вашей кожи.

Добрый день, господин Абинун, так вы уже вернулись из Бихача, как поживает гордая Босния?

Мой поклон вам, барышня