Многие сразу же поняли, какой риск несет подобный прецедент. Корреспондент газеты Frankfurter Rundschau негодовал: смеется Ягуш над нами, что ли? Как понимать его слова, что немцам хорошо знакомы метания людей вроде Сташинского? Наемного-то убийцы? И вопрошал: «Неужели сенат не видит, как, вынеся такой приговор, он вплотную подошел к принципам того режима, для которого убийство – не преступление?» Bild-Zeitung напечатала письмо в газету со следующим выводом: «Теперь придется пересмотреть каждый приговор, вынесенный за убийства, совершенные по приказу Гитлера»332.

Нюрнбергский процесс дал судам ФРГ законные основания не учитывать аргумент о том, что обвиняемые нацисты всего лишь исполняли приказ. Теперь же приговор Сташинскому поставил все с ног на голову. Верховный суд не признал, конечно же, что обвиняемый действовал по принуждению. Тем не менее мотивация приговора 19 октября 1962 года давала бывшим гитлеровцам надежду. Теперь все, кто замарал руки кровью при нацизме, могли претендовать на роль соучастников. Главными преступниками в таком случае оставались только Гитлер, Гиммлер, Геринг и прочие вожди Третьего рейха, большинства из которых давно не было в живых.

Почти ни у кого не вызывал сомнения явно политический контекст приговора. Он стал очередным ходом на шахматной доске холодной войны. Кто-то находил это разумным, кто-то – неприемлемым. Одно из писем в Bild-Zeitung гласило: «Приговор абсолютно правильный, ведь благодаря признанию этого человека, надо надеяться, у многих людей на Западе спала пелена с глаз при взгляде на политику Москвы». Еще одно завершалось риторическим вопросом: «Государство ли мы, где господствует закон, или лакеи политических убийц?»333

Другой весьма щекотливой темой дискуссий среди политической элиты и широкой публики стало попрание суверенитета ФРГ Советским Союзом. Как только огласили приговор, Карл-Гюнтер фон Хазе – пресс-секретарь правительства – назвал в своем заявлении ужасающим фактом то, что иностранное государство, презрев международное право, казнит людей на германской территории. Журналисты хотели знать, примет ли Аденауэр хоть какие-нибудь ответные меры или ограничится громкими фразами. В Карлсруэ корреспондент Badische Neueste Nachrichten задавался вопросом: «А что сделает Бонн? Доказано бессовестное нарушение суверенитета нашей федеративной республики. Ребета и Бандеру убили в Мюнхене по советскому приказу. Уголовным и международным правом пренебрегли. Никто не может чувствовать себя в безопасности от Москвы – ни одно государство, ни один человек». Но правительство не спешило бросать Кремлю вызов, подтвердив правоту автора: все страны Западной Европы, и особенно ФРГ, ощущали угрозу, исходившую от красной сверхдержавы, стремившейся любой ценой достичь паритета с Америкой334.

Депутаты бундестага тем временем добивались официальной реакции канцлера. Первый запрос правительство получило 7 декабря 1962 года. Аденауэр решил потянуть время, ссылаясь на то, что текст вердикта в Бонн еще не поступил. Когда откладывать уже стало невозможно, 23 апреля 1963 года посольству СССР в Бонне наконец-то направили ноту правительства. Текст ее гласил:

Ноту завершали обычные уверения в совершеннейшем почтении. Кремль не удостоил Западную Германию ответом, а ее власти не настаивали335.

7 ноября 1963 года, через год после процесса в Карлсруэ, Чарльз Кёрстен решил написать президенту Кеннеди. Бывшего конгрессмена объединяла с ним не только католическая вера, но и долгая борьба против коммунизма. Теперь юристу из Висконсина именно президент казался последней надеждой. Кёрстен настаивал на переводе Сташинского из ФРГ в США, чтобы тот дал показания перед сенатским комитетом по расследованию политических убийств, организованных Москвой за пределами СССР.

По мнению Кёрстена, сведения, которыми располагал Сташинский, имели чрезвычайную важность. Он изложил адресату фабулу этой истории, подчеркнув, что «перед тем как бежать, Сташинский проходил обучение убийству высокопоставленных лиц в Англии и Соединенных Штатах. Несомненно, обучают этому и других». Он просил президента надавить на Государственный департамент, не желавший видеть убийцу на американской земле. «Думаю, Вы согласитесь со мной, что предание смертоносных терактов максимальной огласке станет наилучшим способом их предотвратить». Завершая письмо, он напомнил президенту о совместных кампаниях против коммунизма – еще в Палате представителей в конце 40-х годов. И добавил: «Разоблачение коммунистических операций в Милуоки, штат Висконсин, в 1947 году помогло разрубить паутину заговора, опутавшую промышленность в этом районе». Кёрстен приложил к письму фото, на котором он был запечатлен с будущим президентом во время поездки в Милуоки для проведения слушаний об агентах коммунистического влияния в профсоюзах336.

Чарльз Кёрстен изо всех сил привлекал внимание прессы к делу Сташинского. Уже 19 октября 1962 года адвокат сделал заявление такого содержания: приговор справедлив и стал большой победой правды, поскольку разоблачает российско-коммунистический режим как подлинного убийцу. Кёрстен обещал подать от имени Ярославы Бандеры иск против Хрущева и советского правительства в Международный суд ООН в Гааге, а также поставить этот вопрос перед Комиссией ООН по правам человека. В Западной Германии американец успел поговорить с профессором Гейдельбергского университета Херманом Мозлером, корифеем международного права, – обсудить перспективы такого процесса. Вернувшись на родину, он составлял план дальнейших действий с друзьями из числа украинских эмигрантов, беседовал с членами некоторых иностранных делегаций в Нью-Йорке. Но воплотить эту идею в жизнь Кёрстену не удалось337.

Приехав в Америку и наткнувшись на непробиваемое безразличие аппарата ООН, Кёрстен присоединился к тем, кто требовал провести слушания по делу Сташинского в Капитолии. Застрельщиком был профессор Лев Добрянский, глава Национального комитета порабощенных народов. 19 февраля 1963 года Кёрстен обратился к своему надежному союзнику – Томасу Додду. Сенатор от Коннектикута был вице-председателем подкомитета по внутренней безопасности и теперь адвокат призывал его принять участие в набиравшей ход кампании: «Уверен, Вам хорошо известно, что со стороны Кубы нам грозят не только запуски ракет, – писал он, имея в виду недавно прогремевший Карибский кризис. – Это и дьявольские диверсионные приемы, применяемые коммунистами по всему миру, а в этом случае и потенциально внезапные, тихие и безнаказанные убийства даже самых высокопоставленных американских чиновников, выступающих против Советов». Письмо в том же духе получил и равный по статусу демократу Додду член подкомитета от Республиканской партии – сенатор от Нью-Йорка Кеннет Китинг. Оба дали ответ Кёрстену в марте 1963 года. Китинг предоставил заниматься этой темой Додду, а тот выразил интерес: «Вы правы, дело может дать нам рычаг, которым мы приподнимем завесу над секретом доведения до самоубийства, практикуемого советской машиной террора». Додд обещал обсудить это подробно с коллегами по подкомитету. Кёрстен еще раз написал приятелю, побуждая не затягивать со слушаниями. Он сослался на один из докладов того же сенатского органа. Подкомитет обратил внимание на несколько подозрительных смертей политиков, но заявил, что не может найти «неопровержимого доказательства того, что Кремль… хотя бы в одном из этих случаев стоит за убийством, выдаваемым за суицид». Бывший конгрессмен настаивал, что процесс Сташинского дал именно такое неопровержимое доказательство338.