В заключение прокурор заявил: «Закон предусматривает высшую меру наказания за убийство, а смягчающие обстоятельства в личности обвиняемого не могут быть приняты во внимание». Он просил у суда два пожизненных срока за оба убийства и еще три года за шпионаж. Слухи о сделке со Сташинским, переданные Чарльзом Кёрстеном во время визита к коллегам по Конгрессу, теперь выглядели уткой. Как и ожидалось, подсудимый указал на кремлевских правителей – заказчиков политических убийств за границей, – однако прокурор не проявил к нему после этого ни малейшего снисхождения. Не допустил ли Сташинский непоправимый просчет?315

Вслед за Куном выступил адвокат семьи Бандеры Ханс Нойвирт. Сташинский и Зайдель не ждали ничего хорошего от оппонента, неплохо знакомого с историей Восточной Европы XX века и реалиями советской политики. Заданные Нойвиртом вопросы говорили о том, что в перерождение убийцы он не верит. Члены ЗЧ ОУН полагали, что в ходе допроса немец сумел показать истинное лицо подсудимого. Один из бандеровцев так описывал свои впечатления от реплик последнего: «Грубое поведение Сташинского по отношению к задающим ему вопросы адвокатам, его растерянность и резкий тон полностью преображают его. Только теперь видно, каков он на самом деле: кроткий и послушный перед теми, от кого он зависит, пренебрежительный к тем, кого не боится. Над такими людьми он даже насмехается. Выходит, что душой он остался кагэбэшником, советским человеком»316.

Борис Витошинский в репортажах из Карлсруэ винил подсудимого во лжи: тот, мол, не столько искажает факты, сколько умалчивает о ключевых эпизодах своей биографии. Репортер имел в виду содействие семьи Сташинских операциям украинских националистов и причины, по которым Богдан предал своих сестер. Другие журналисты задавали вопрос, действительно ли он стал работать на КГБ ради спасения родных. «Наверняка были и другие мотивы, которые Сташинский намеренно утаил», – гласила статья в парижской украиноязычной газете Украïнське слово. Националисты хотели бы услышать от подсудимого больше подробностей об участии в операциях против УПА перед отправкой на учебу в Киев. Сташинский, отвечая на вопрос Нойвирта о том, сколько раз он выходил в то время на боевые задания, отделался расплывчатым «сколько приказывали». Бандеровцы хотели выяснить, сколько он убил партизан и сколько убили его товарищи, кто еще из эмигрантов стал жертвой КГБ, но обвиняемый либо не знал, либо уходил от ответа. Желательно было бы слышать от него похвалы героизму их единомышленников на западе Украины, но он молчал и об этом.

Последователи убитого ядом вождя ставили под сомнение мотивы ухода молодой пары на Запад. Витошинский неутомимо разоблачал перебежчика: «Сташинский бежал на Запад, но не потому, что был раскаявшимся большевиком. У него были совершенно другие, чисто эгоистические соображения». Бандеровцы изложили свое видение мотивов подсудимого в опубликованной по завершении процесса статье. Она гласила, что измена Сташинского Лубянке стала «совершенно логичным шагом после того, как он заметил, что недоверие к нему и его жене со стороны московского руководства КГБ очевидно возрастает изо дня в день… Как опытный кагэбист он знал, что это учреждение не нянчится долго с ненадежными сотрудниками и сообщниками, слишком хорошо осведомленными о тайных совместных злодеяниях». Сташинский, мол, всего лишь спасал свою жалкую жизнь, никакого перерождения не произошло317.

Неудивительно, что националисты сомневались в признаниях кремлевского киллера, нежданно-негаданно обернувшегося звездой новостей, воплощением раскаяния и честности. Трудно было поверить, что он так мало знал об украинском сопротивлении – ведь его родители и сестры долго и упорно помогали националистическому подполью в Борщовичах. Он наверняка лгал, отвечая на вопрос о судьбе дяди, чей труп обнаружили во львовской тюрьме после спешного отступления Красной армии летом 1941 года.

Его бывшие кураторы на Лубянке тоже полагали, что единственной причиной его побега был страх за свою жизнь, а вовсе не идеологический сдвиг. Юрий Носенко – офицер КГБ, ушедший на Запад в 1964 году, – показал на допросах в ЦРУ, что Сташинский, отыскав у себя дома микрофон, должен был учитывать угрозу ликвидации по приказу сверху. Носенко знал, что внезапная смерть не так уж редко постигала агентов, замешанных в кровавых (и потенциально громких) делах сталинского времени. Как ни странно, ЗЧ ОУН и КГБ сходились на том, что Сташинский – предатель, верить которому нельзя318.

Нойвирт начал свою речь уверением в том, что вдова и дети не жаждут мести, хотя в борьбе за освобождение Украины эта глубоко религиозная семья потеряла троих сыновей. Но когда немец назвал подсудимого предателем, злоупотребившим доверием сестры ради проникновения в ряды партизан, в этом сквозило желание отомстить. Сташинский заерзал на скамье, на щеках его появился румянец – редкий случай в ходе процесса. Нойвирт на этом не остановился и заявил, что КГБ натаскивал шпиона, как собаку, на убийство невинных жертв. Тем не менее вслед за прокурором, представитель семьи Бандеры признал аргумент защиты о нравственном перерождении подсудимого. «Этот человек стал продуктом такой системы воспитания, какой дрессировали собак Павлова, но появилась женщина, – Нойвирт имел в виду Инге Поль, – именно она, взывая к его совести, окончательно доказала правоту нашей системы».

Но этим намеком на симпатию к преступнику Нойвирт и ограничился. «Под каким бы углом мы ни рассматривали это дело, мы не можем отпустить грехи, словно в исповедальне. Мы сидим в зале суда. Как бы мы ни доискивались чего-либо человеческого, неизменными остаются убийства, гибель двух человек». Бандеровцев среди зрителей не впечатлил ораторский талант адвоката – он нервничал и говорил очень тихо, – зато им весьма по душе пришлись его слова не только о Сташинском, но также об их войне за независимость. Нойвирт провозгласил: «Согласно принципам нашей западной традиции, такая борьба священна. И как раз украинцы на протяжении своего трудного исторического пути показали нам, что они готовы идти на зов этой традиции»319.

Когда в полдень объявили обеденный перерыв, будущее Сташинского выглядело как никогда мрачно. Он добился, казалось бы, невозможного – благосклонного отношения судей и газетчиков. Даже прокурор и адвокаты его жертв признавали раскаяние и моральную перемену в нем по сравнению с тем человеком, что нажимал на спуск. Однако это ничего не значило – обвинение требовало два пожизненных срока и еще три года. В полдень 15 октября были все основания думать, что суд удовлетворит это требование.