Утром 19 октября в здании Верховного суда толпились репортеры. Им не терпелось услышать приговор Сташинскому. Каков он окажется, оставалось только гадать. В последний день процесса зрители наблюдали «напряженные прения юристов», как писал в Daily Telegraph Реджинальд Пек. Во-первых, и обвинение, и защита оценивали оба убийства согласно различным статьям уголовного кодекса. Во-вторых, семьи Бандеры и Ребета, видимо, занимали разные позиции по вопросу о главном преступнике: одни считали таковым Сташинского, другие – советский режим. Накануне приговора восточноберлинская газета Berliner Zeitung напечатала длинную статью, в очередной раз обвинив Райнхарда Гелена и его подручных в устранении Бандеры. Генриху Ягушу и прочим судьям достались ярлыки марионеток боннских заправил, восполнявших недостаток улик антикоммунистической трескотней. Пасквиль завершался словами о том, что, каким бы ни стал приговор Сташинскому, в нем не будет ни слова правды327.

Ягуш начал оглашение приговора в начале десятого утра. Читать было долго. Открывала документ краткая биография подсудимого. Через какое-то время Ягуш дошел до оценки аргументов защиты и обвинения. Председательствующий заявил, что третий уголовный сенат согласен с прокуратурой в том, что «оба преступления были убийствами с помощью яда». Здесь Альбин Кун одержал победу. К сожалению последователей Бандеры, прокурор выиграл битву, но проиграл войну. Ягуш продолжал: «Сенат… признает обоснованным мнение защитника: подсудимый в обоих случаях был не убийцей, хоть он и лично совершил акты убийств, а только инструментом, соучастником. Убийцами являются лица, ответственные за подготовку преступления, выбор жертвы, места и времени преступления, планирование всех деталей».

Прозвучал ответ на главный вопрос процесса. Коллегия судей избрала сторону защиты. Ягуш выступил против аргументов обвинения, согласно которым тот, кто собственноручно совершает деяние, непременно должен понести наказание как преступник. Почему? Судья объяснил, что «поскольку существуют государства, которые планируют политические убийства, отдают приказы об их исполнении и для этого проводят идеологическую обработку определенных лиц», граждане таких государств не подлежат суду на тех же основаниях, что жители других стран. Ягуш привел в пример Третий рейх и то, как влияла идеология нацизма на обычных людей. «Тот, кто морально противостоит таким негативным силам, становится одиночкой в толпе, – сказал Ягуш, который и сам служил Гитлеру. – Тот, кто им покоряется, поддается ловкому, чрезвычайно мощному, управляемому сверху массовому гипнозу. Стимулы, побуждающие его совершить преступление, имеют иную природу, чем те, что обычно рассматривает криминология»328.

Если Сташинского и вправду назвать только соучастником, указав на подлинных виновников в Москве, что в таком случае делать суду? Александр Шелепин оставался недосягаем для Ягуша и Западной Германии в целом – и уж тем более Никита Хрущев. Председатель суда признал: «Эти лица занимают высокие посты в суверенном иностранном государстве и, таким образом, пребывают вне тех пределов, в которых мы способны добиться требуемого нами правосудия, хотя в конце концов никого не минует воздаяние». А вот Сташинский находился в пределах юрисдикции суда. Ягуш заключил: «Наказание не должно раздавить обвиняемого. Насколько это сообразно с человеческими возможностями, оно должно помочь ему искупить вину. Наказание за каждое убийство составляет шесть лет заключения, за изменнические сношения – один год заключения. Для искупления достаточно общего наказания в восемь лет заключения с учетом времени следствия»329.

Когда председатель окончил оглашение приговора, мало кто в зале осознавал истинный смысл происшедшего. Восемь лет за два убийства? На фоне требования прокурора – двух пожизненных сроков – это просто шокировало. Бандеровцы, как могли, делали хорошую мину при плохой игре. Они ведь тоже желали обличения Москвы и легитимации их борьбы в глазах мирового сообщества. Этого они достигли. Но попытка выставить подсудимого предателем украинского народа провалилась. Вдова Льва Ребета и его сторонники смотрели на дело по-другому. Этой группе эмигрантов Сташинский казался скорее жертвой, чем злодеем. Приговор совпал с их позицией.

Многих членов ЗЧ ОУН и тех, кто им симпатизировал, новости из Карлсруэ привели в уныние. Среди них оказался и Ярослав Падох, не ставший дожидаться 19 октября в Германии. В тот день, уже в Соединенных Штатах, он взялся за письмо в Мюнхен преемнику Бандеры Степану Ленкавскому: «Только что пришла новость о восьмилетнем сроке заключения для Сташинского. Хоть никто из обвинителей не желал ему тяжкой кары, все равно трудно это уместить в голове: восемь лет за две жизни. Дешево, очень дешево заплачено…» Он добавил, что в «Свободе» – ведущей украиноязычной газете США – новость о приговоре поместили рядом с пересказом заметки в «Советской Украине» о расстреле львовского чиновника за взятки. «Две системы, две меры гуманизма», – удрученно резюмировал Падох.

Ему трудно было понять, почему западногерманский суд вынес столь мягкий вердикт. Падох заподозрил сделку, подобно Кёрстену, но не с властями ФРГ, а с американцами. В том же письме Ленкавскому разочарованный адвокат предположил: «Видно, заплатил он за это в другой валюте. Видно, недаром он провел много времени с нашими американскими следователями». Такую гипотезу высказывали и другие. Корреспондент агентства United Press International закончил статью о приговоре шпиону-убийце так: «Разведки союзных стран считают его слишком ценным, чтобы позволить ему надорваться в каменоломне»330.

В Германии приговор и квалификация преступления Сташинского вызвали скандал. Но газеты ФРГ отозвались о них по-разному. Гамбургский таблоид Bild-Zeitung вышел с сенсационным заголовком: «Приговор года – убийцы засели в Москве!» 20 октября автор статьи в Rheinische Post предупреждал, что подобная мягкотелость только развяжет руки КГБ. Репортер Badische Zeitung недоумевал, как исполнитель двух умышленных убийств может быть признан простым соучастником, – обычному человеку этого, мол, не понять.

Приговор затронул целый ряд крайне болезненных проблем немецкой послевоенной политики и идентичности, в том числе и наследие нацизма. Проклятое прошлое в заключительный день процесса упомянул главный прокурор Альбин Кун, а во время оглашения приговора – председатель суда Генрих Ягуш. Но аргументы обоих юристов звучали совершенно по-разному. Кун настаивал на том, что память о тоталитарном строе должна укрепить германские суды в решимости пресекать злодеяния, совершенные по воле других государств того же рода. Он заявил: «Мы, немцы, не имеем никаких оснований указывать пальцем только на других. Мы еще не разобрались с собственным прошлым. Но акты насилия не становятся лучше от того, что их совершают другие». Председатель суда, с другой стороны, напомнил, что немцы слишком хорошо знают, как трудно противостоять государственной машине пропаганды. Он не считал Сташинского рьяным сторонником режима, «Эйхманом», который подчинялся фюреру с энтузиазмом. Ягуш назвал подсудимого беднягой, вынужденным автоматически выполнять приказы и замороченным пропагандой331.