Одну из самых проникновенных речей в тот день произнесла дочь Бандеры – Наталья. Не так давно ей исполнился 21 год. Когда она встала с места, в зале все стихло. Даже репортеры прекратили шуршать листами записных книжек. Девушка напомнила всем, что ее отца убили ровно три года назад, и отдала должное его памяти. Гибель Бандеры оставила глубокие кровоточащие раны в сердцах его трех детей. Наталья поделилась с аудиторией интимными воспоминаниями о покойном – подпольщике, который редко бывал дома и которого дети поначалу не узнавали. «Я помню, как однажды, тяжело заболев воспалением среднего уха, я спросила маму, что это за господин недавно наклонился над моей кроватью и гладил мою щеку, – рассказывала она дрожавшим от волнения голосом. – Я тогда совсем забыла своего отца». Она имела в виду первые послевоенные годы, когда Ярослава с детьми жила отдельно от мужа в Миттенвальде (лагере для перемещенных лиц)320.

Даже когда семья в начале 50-х годов воссоединилась, Наталья понятия не имела, как на самом деле зовут ее отца и чем он занят:

Выступление Натальи Бандеры дало зрителям то, чего в прениях до тех пор не хватало – ощущение личной трагедии, причиненной деяниями Сташинского. Дочь убитого, одетая в черное, подобно его соратникам, напомнила всем о показаниях перебежчика – пересказанных им словах куратора. Деймон уверял подопечного, что дети Бандеры, повзрослев, еще отблагодарят Богдана за его поступок. Наталья предположила, что такое стало бы возможно только в случае их похищения сотрудниками КГБ и «перевоспитания». Именно так Советы поступили с Юрием Шухевичем, сыном убитого в 1950 году главнокомандующего УПА. Степан Бандера по-прежнему служил детям моральным компасом – героем, погибшим за Бога и Украину. Наталья заявила: «Мой блаженной памяти отец, воплощавший этот великий идеал, останется путеводной звездой всей моей жизни, а также жизни моего брата, моей сестры и украинской молодежи»321.

Ее речь, несомненно, произвела впечатление и на публику, и на суд. Сташинский был еще бледнее обычного и не поднимал глаз.

По окончании обеденного перерыва Генрих Ягуш дал слово Адольфу Миру, представителю семьи Ребетов. Мир во время допроса подсудимого взял такой же резкий тон, как и Нойвирт. Как и главный прокурор Альбин Кун, этот юрист отбросил версию о насильственном принуждении Сташинского к выполнению приказа. С другой стороны, Мир не поверил прокурорской квалификации убийств как вероломных. Род преступления следовало определить точно. Согласно законам ФРГ, наиболее суровая кара грозила виновному в Meuchelmord – вероломном убийстве, при совершении которого жертва была заведомо беззащитна и не готова к нападению. Адвокат обратился к судьям: «Был ли Ребет беззащитен, был ли он доверчив?» И сам дал ответ на риторический вопрос: «В том состоянии, в каком Ребет поднимался по лестнице, он вне сомнения не был беззащитен. Понятию же доверия тут не место». Мир доказывал, что у Ребета было крепкое здоровье и он умел за себя постоять. И заключил: «Здесь нельзя просто так употребить понятие вероломного убийства, как это обычно делают непрофессионалы». Прокурор никак не ожидал от коллеги-юриста, что тот подведет мину под один из его ключевых доводов: Сташинский убил беззащитную жертву, которую застал врасплох, и поэтому заслуживает самого сурового наказания.

Однако этим внезапный выпад Мира против обвинения не ограничился. Он утверждал, что странно было бы ждать от Сташинского бегства на Запад, когда тот впервые получил преступный приказ, – учитывая его коммунистические убеждения и то, как ему промыли мозги. Далее Мир сослался на представляемую им Дарью, вдову Льва Ребета, – она по-своему видела наилучший исход процесса. Адвокат заявил: «Высокий сенат! От имени фрау Ребет должен еще раз вас уверить, что она не чувствует к Сташинскому ни малейшей ненависти, но сочувствует ему и в этом права… Мягкого приговора также хватило бы, ибо поступок Сташинского значит для него бремя на совести, от которого он, как ответственный за гибель двух человек, никогда не избавится»322.

Что произошло? Многих в зале выступление Мира просто ошеломило. На чьей стороне этот адвокат? Почему он просит о снисхождении к убийце и критикует правомерность обвинительного заключения? Отчасти на эти вопросы ответила Дарья Ребет – она выступила следующей. Немолодая уже вдова, с открытым лицом и тонкими губами (признаком воли и упорства), говорила с сильным акцентом. Поскольку немецким она владела слабо, но хотела избежать какой бы то ни было двусмысленности, фрау Ребет решила просто зачитать заявление вслух. Рядом с ней сидел сын Андрей. Именно он перевел слова матери на немецкий и теперь готов был ее подстраховать.

Как и Нойвирт, Дарья Ребет главным виновником полагала коммунистический строй. Но, в отличие от представителя семьи Бандеры, она почти освобождала от ответственности того, кто исполнил преступный приказ, и возлагала ее исключительно на руководство. Вдова заявила:

Андрей Ребет рассказывал позднее, что в зале слова его матери встретили с изумлением. Ее речь вдохновила обвиняемого, который заметно приободрился. Сам Андрей не жаждал мести и в этом полностью разделял позицию матери. Ребеты предпочитали, чтобы в Карлсруэ осудили прежде всего Кремль и его приемы войны против украинского движения. Как видно из речи Дарьи и ее позднейших текстов, она считала Сташинского не головорезом или предателем, как бандеровцы, а жертвой советской государственной машины. Вдова надеялась, что освещение суда в прессе изменит отношение Запада к украинским эмигрантам и тому, за что они борются, что новости из Германии достигнут Украины и «дадут обманутым людям повод призадуматься»323.