– Есть!

Анна Прохоровна Тарасова медленно допила кофе, открыла пудреницу и критически осмотрела себя в маленькое, слегка припорошенное пудрой зеркальце. Чуть оживила лицо с помощью помады легкого абрикосового тона. Достала из ящика стола флакончик духов «Клима». Не новой версии, выпущенной брендом «Lancome», а той, изначальной. Именно такие в пору полуголодной студенческой юности ей подарил Сережа Тарасов, определенно позаимствовав идею у Ипполита из новогоднего хита всех времен и народов «Ирония судьбы, или С легким паром». Сам бы он до такого презента никогда не додумался, да и Анна Прохоровна, тогда просто Нюра, что кривить душой, предпочла бы пару новых сапог.

Анна Прохоровна открыла пробочку и слегка коснулась ею запястий – сначала левого, потом правого, отправляя в путешествие по кабинету тонкий, едва уловимый аромат фиалки.

Женщина встала, посмотрела в висящее у входной двери зеркало. Белый халат, сшитый на заказ и подчеркивающий все еще по-девичьи тонкую талию, не вязался с фиалковым шлейфом. «Снять его, что ли? Нет, я сделаю это позже, – решила Анна Прохоровна. – Я как будто на свидание собираюсь. Хотя почему – как будто?» Она вернулась к столу, вытащила из вазы букет тюльпанов цвета переспелой вишни, тщательно промокнула концы бумажным полотенцем. Еще один – последний – взгляд в зеркало… В этот момент раздался резкий стук в дверь, затем, не дождавшись приглашения, кто-то повернул ручку.

Анна Прохоровна быстро справилась с охватившим ее раздражением. Но не достаточно быстро, чтобы нежданный визитер его не заметил. Потому что это был не кто иной, как ее сын, Прохор Тарасов, отлично умеющий читать чужие эмоции.

– Здравствуй, мама! – Прохор выглядел спокойным, но было в его словах нечто, заставившее Анну Прохоровну положить букет на стол.

– Как Лада? – спросила она, медленно возвращаясь к своему рабочему креслу. – Бедная девочка! Кто бы мог подумать, что ее папаша…

– Хватит, мама. У меня очень мало времени, чтобы тратить его на разговоры об отце Лады. Я приехал, чтобы поговорить о тебе.

– Обо мне? – Она еще надеялась, что все образуется, но дальнейшие слова сына не оставили от этой надежды и следа.

– Да, мама, о тебе. Я все знаю. Отрицать что-либо бессмысленно.

– Что знаешь, Прохор? – Чтобы скрыть волнение, она взяла со стола первое, что попалось под руку, – пухлую папку из серого картона, – и стала перебирать лежавшие в ней бумаги.

– Я знаю, что ты оставила мою дочь в Андреевском доме малютки, а взамен взяла другую девочку. Ту, что живет сейчас в нашем доме.

Листы бумаги выпали из рук Анны Прохоровны, рассыпались по столу. Она сгорбилась, оперлась о стол. Казалось, из нее вынули позвоночник.

– Но… почему… как…

Горло сжал спазм, а следом за ним ее с головой накрыл страх. Страх за свою жизнь, абсолютно иррациональный в стенах больницы, где стоит только крикнуть, как тут же прибегут, помогут, спасут. Вот только крикнуть она не могла. А Прохор, судя по расширившимся от ярости зрачкам, звать на помощь не собирался. Нет, она не могла сдаться так просто, ведь от нее зависит жизнь как минимум еще одного человека. «Дыши!» – приказала она себе, тяжело опускаясь в кресло.

Все-таки она зря плохо подумала о Прохоре. Ярость в его глазах уступила место тревоге.

– Тебе плохо? Воды?

Она нашла в себе силы кивнуть.

Руки не слушались, и Прохор поднес стакан к ее губам, придержал. Часть воды пролилась на халат. «Надо было его все-таки снять», – подумалось совершенно некстати. Как же глупо все получилось! Теоретически вероятность того, что Прохор узнает правду, была, но казалась величиной такой ничтожной, что ею спокойно можно было пренебречь. И вот теперь это пренебрежение требует ответа, и надо что-то говорить. А что скажешь? Виновата? Ясно, виновата. Но он же захочет подробностей. Она слишком хорошо знает сына, чтобы надеяться, что его удовлетворит ее покаяние. Нет, он не успокоится, пока не получит ответы на все вопросы, пока не проанализирует всю информацию, пока не убедится в отсутствии малейших нестыковок.

Она уже достаточно пришла в себя, но тянула время, хотя ее уже ждали. Во всяком случае, ей очень хотелось верить, что ждали.

– Понимаешь, сын, – наконец нашла в себе силы для ответа Анна Прохоровна, – у девочки серьезное генетическое отклонение. Ее жизнь скоро превратится в мучение для нее самой и ее близких. Ты не представляешь, каково это – видеть, как постепенно, час за часом, день за днем угасает дорогой человек.

– Как будто ты представляешь! Насколько мне помнится, все наши родственники не затягивали с переселением в мир иной. – Он присел на край стола и с усмешкой смотрел на мать.

– Я не верю, что ты настолько циничен! Сейчас в тебе говорит злость. Но ты забыл, где я работаю и где практически живу. Многие из обитателей этого дома, – мать обвела руками кабинет, – предпочли умереть до того, как оказались заложниками болезней, лишивших их нормальной жизни. А теперь они живут здесь, и персонал нашей клиники, насколько это возможно, старается облегчить страдания их близких.

– Но наша дочь здорова. Она умна, красива, талантлива!

– Пока. Пока умна. Пока красива. Пока талантлива. Но в ней дремлет ген страшного заболевания. Пройдет совсем немного времени, он проснется, окрепнет и…

– Прошло двенадцать лет, мама! – Прохор вскочил со стола и, опершись о него ладонями, буквально навис над матерью. – Двенадцать чертовых лет, в течение которых мы могли растить свою дочку. Учить ходить, разговаривать, плавать…

– Вы и учили! Машу! Отличную здоровую девочку. Не отягощенную страшной наследственностью. Разве ты не рад, что она есть в твоей жизни?

– Мама! Мне кажется, что мы говорим на разных языках. Я читал, что бабушки и дедушки больше любят внуков, чем собственных детей. А ты отказываешься от своей родной внучки из-за какого-то гена! Заболевание развивается после тридцати лет! Мы могли тридцать лет любить свою дочь. Она тридцать лет могла любить нас. Разве этого мало? Кому, как не тебе, медику, известны случаи, когда любовь исцеляла человека!

Говоря эти слова, Прохор нервно расхаживал по кабинету. И хотя он, как обычно, был в безупречном костюме, непривычная щетина, покрывавшая его щеки, и нервно кривящийся от гневных слов рот свидетельствовали о полном душевном смятении генерального директора «Железобетона».

– Теоретически. На моей практике, увы, случаев исцеления любовью не случалось. А девочка… Просто я знаю, о чем говорю, а ты – нет. Такой ребенок – бомба замедленного действия. Рано или поздно она взорвется и ранит всех, кто будет рядом. И такие раны не проходят, поверь мне. До конца дней своих ты не простишь себе этой утраты. Это именно тот случай, когда ожидание болезни страшнее самой болезни.

Анна Прохоровна уже опаздывала. Ей не нужно было смотреть на часы, чтобы убедиться в этом. Ее ждут. До сегодняшнего дня она никогда не заставляла себя ждать, всегда приходила минута в минуту. Пунктуальность была одной из составляющей ежедневного ритуала, проводимого ею каждый день на протяжении многих лет. Другие составляющие – красота и молодость, поддерживать которые с каждым днем становилось все труднее. Но этот ритуал позволял ей держаться на плаву, балансируя на грани депрессии, заставляющей порой совершать откровенно безумные поступки. Как, например, в тот день, когда она решилась поменять девочку… И все-таки не так уж она была не права.