и при этом вспоминаю Софью Андревну.

<На конверте:>

Тульская губ.

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

10

13 июня 1908. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой и милый Лев Николаевич, делайте все с моим писаньем, что найдете нужным. Я рад всякой Вашей радости — и потому рад, что Вам мог доставить ее тем, чего сам стыдился и боялся. Меня так мучило мое писанье — и так много хотелось теперь рассказать Вам о нем по получении Вашего письма и еще письма Эман<уила> Осип<овича> Левенсона из Петербурга, который меня обрадовал вестью, что сам от себя, от своей души обратился к Вам, — что я несколько раз принимался Вам писать, но все рвал, все не то, и все равно. Мне так легко, так просто, если бы Вы в этом отношении — прямо взяли меня на послушание — до самой Вашей земной смерти. Я сам — право, еще не знаю, что хорошо и что худо из моего писанья и что нужно и что можно печатать. Ведь я столько жег и потом так часто раскаивался в этом. Но никому из людей так не верю в печатном слове, как Вам. Если Вам это не трудно и не тяжело, делайте так, как хотите, — и простите меня за утруждение. Шахту пока оставил, — потому отчасти, что и по наружным причинам пришло время полевых работ, — но всего все равно не рассказать. Столько вопросов, столько задач каждый день и каждый час — задач, разрешаемых только любовью... Но ведь это же богатство жизни — и как не благодарить мне того, кто посылает мне такое нескончаемое богатство, — тот хлеб насущный, о котором мы молим в молитве, — и все муки, и все сомнения — ведь это только преддверие радости, тот путь тесный и скорбный, который ведет в нескончаемое царство Жизни и Света. Может быть, это все слова — так покажется. Но так полна душа и так тесна бумага — что все равно не рассказать... Мир Вам и всем Вашим. Григорий Вам шлет привет[234]. Он стал мне гораздо ближе — и помог как брат в сомнениях о шахте.

Ваш брат Леонид

<На конверте:>

Тульская губ.

Ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

11

26 июля 1908. Урусово, Рязанской губ.

Дорогой Лев Николаевич, вчера, когда кончал письмо, меня торопили на почту — и я не успел написать об очень главном, о чем давно хотел писать. Тут в усадьбе — в своем имении гостит мой дедушка[235], ему уже 82-й год, он годом старше Вас, у него в Петербурге был удар, как, может быть, Вы уже слышали из газет, — он оправился пока от него и приехал сюда, но уже сильно ослабел телом и ждет смерти. Об этом говорит очень просто и спокойно, но совершенно наружно — и никто конечно души его не знает и не видит. Но мне все-таки очень тяжела — его кончина, такая она мирская: — он никогда не был религиозен, и об этом никогда не говорит — естествовед, ученый, государственный деятель. Как и что он думает и чувствует об этом, не смею окончательно судить, но думается мало что. Не ведал и не знает истинной пищи души, хотя м.б. душа его смутно и тоскует. Меня он любит. Я в свободное время его посещаю. Но разговоров как-то нет или все не те, ненужные, незначительные и потому даже очень тяжелые. Единственный светлый момент в моих разговорах с ним это речь о Вас. Он очень тронут моими отношениями с Вами, о чем ему передавали и о чем он слышал м.б. и из газеты. Спрашивает о Вас и тронут, когда я передаю ему, что Вы всегда о нем спрашиваете, — и даже недавно сильно удивил меня тем, что заговорил со мной о смертной казни, потому что слышал, что я об этом писал и что Вы горячо волнуетесь этим вопросом, — и точно желая найти с нами общую почву, заговорил, какой радостью для него было — спасти как раз — в то время когда с ним случился удар (в Госуд<арственном> совете во время его речи) — и среди его последних усилий в государственных делах — одного молодого человека от смертной казни, так что ответ от Столып<ина> он получил уже после удара, когда был болен. Рассказывал, каких это ему стоило волнений и как еще раньше он спас Кузнецова от неминуемого расстрела Ренненкампфом в Сибири, и возмущался этими ужасными казнями. Меня это так порадовало, т.е. его этот разговор с ним, что я даже ничего не мог ему на это сказать, а то как и он сам — наверное думал — между мною и ним — лежала до сих пор одна из его даже нашумевшая во время I-ой Думы — речь — в Государственном) сов<ете>, где он высказался за смертную казнь, что даже как-то перечило всей его все же как никак филантропической и свободной долгой деятельности, хотя бы и она, эта деятельность, покоилась, по нашему пониманию, на ложных основаниях. Так вот — у меня странная просьба к Вам, если будете мне писать, приписать мне для него несколько теплых слов, которые конечно всегда найдутся в Вашем сердце, приписать их так, конечно, чтобы это не было по моей просьбе — это не будет ложью. — Его они порадуют и дают пищу новому м.б. более тесному сближению мне с ним. Этим Вы окажете и мне большую и братскую помощь. Преданный Вам всей любовью

Леонид Семенов

Простите за утруждение.

<На конверте:>

Тульская губ.

Кропивинский уезд

ст. Козлова Засека

Ясная Поляна

Льву Николаевичу Толстому.

12

3 июня 1909. Сызрань

Мир тебе, брат Лев Николаевич, хочу написать тебе, что по-прежнему люблю тебя, по-прежнему помню и часто невидимо беседую с тобой. Может быть, ты осуждаешь меня за то, что были напечатаны мои прежние писания[236]. Не хочу, чтобы было тебе какое-нибудь огорчение из-за меня. Я не принимал участия в этом печатании и узнал об этом недавно, но сознаю грех свой в том, что как бы умыл в этом руки, и