которое боишься расплескать и которое рождается порою лишь от осознания того, что ты живешь и видишь этот дивный мир, достойный восхищения, пока в него не вмешивается рука человека…»

Вернувшись в дом, я вновь остановился у окна…

* * *

– …А пошли лучше на Молдавию, – говорит мне Наталья, красивая, стройная, белокурая девушка с прекрасной кожей, отливающей золотистым загаром.

Она стоит босиком, в шелковом легком халате, у открытой балконной двери.

– Мы же собирались на привоз? – отвечаю я.

– Какой теперь уже привоз… Время почти девять. Проспали мы с тобой, Игорь, привоз. Туда надо часам к шести утра идти, чтобы все самое свежее взять… Завтра сходим. Я хочу сварить настоящий украинский борщ, какого ты у себя в Сибири даже в самом наилучшем ресторане не отведаешь. Но для этого нужно, чтобы и «бурак» (именно так она произносила это слово) был особенный и фасоль, и свининка, само собой, чтоб наисвежайшая… Сейчас позавтракаем и пойдем на Молдавию. Вина там купим, поскольку вечером нам предстоит идти в гости. Моим подруженькам ух как не терпится на тебя поглядеть! Судачат: «Привезла, дескать, Наташка, жениха из холодных краев и никому не показывает. Небось урод какой-нибудь…»

Она весело рассмеялась и озорно посмотрела на меня, словно измеряя критическим взором мой отнюдь не большой рост. Причем особенно это было заметно, когда мы были рядом, если даже Наталья была без каблуков… Ну, что поделаешь – мне всегда нравились высокие блондинки.

– …А в самом деле, ты вовсе не урод, а даже наоборот… Широк в плечах и хорошо сложен. – Она вновь рассмеялась, теперь уже нечаянной своей рифме, а потом деловым тоном скомандовала: – Руки мыть и – завтракать. Ты – чай, кофе?

– Кофе.

– А я – компот… Сегодня, слава богу, похоже, не так жарит, как вчера, – снова выглянула она в приоткрытую балконную дверь.

По чистым, нешумным улицам Могилева-Подольского мы неспешно спускаемся к Днестру. Мне приятно идти под руку с такой видной, привлекательной во всех отношениях девушкой, сменившей свой коротенький с огнедышащими драконами домашний халат на цветастую длинную «цыганскую» юбку (к сожалению, скрывшую ее стройные ноги) и легкую, просвечивающую белую кофточку без рукавов.

Невидимый пушок еще больше золотит видимую часть ног и руки. Встречные почти через одного, а может быть, и чаще, приветливо здороваются с ней. Ее сверстницы, улыбнувшись, проходят дальше, а дородные тетки, знающие Наталью, наверное, еще с младенчества, останавливаются и с добродушной улыбкой, беззастенчиво разглядывая меня, спрашивают: «Жених?»

– Не знаю еще, – улыбается она в ответ и как-то по особому, одновременно с неизвестно откуда вдруг взявшейся грустинкой и озорством смотрит на меня, будто именно я и должен дать ответ на заданный вопрос. Однако в глубине души ответа на него я пока тоже не знаю, несмотря на всю кажущуюся его очевидность…

– Ой, смотри, какой над Днестром туман! – восклицает Наталья. – Как парное молоко…

Какое-то время мы стоим на высоком берегу, немного в стороне от переходного – висячего, моста, – соединяющего противоположные берега реки, на одном из которых Украина, на другом – Молдавия – две республики единого государства, – и любуемся белым-пребелым туманом, неподвижно застыв над невидимой водой.

«Мост дружбы» удерживается над рекой двумя мощными металлическими канатами. Он слегка колышется под нами, словно мы плывем на лодке, покачиваясь на несильной зыби.

– «Идущие по волнам», – говорю я Наталье, и она улыбается.

С противоположного – молдавского, берега, из села Атаки, – где нашла свой последний приют приятельница Пушкина Горчакова, который бывал в этих местах во времена своей «южной ссылки», когда писал «Цыган», – доносятся методичные и мелодичные удары молотов и молотков, ударяющих по разогретому металлу…

– Это цыгане. Как правило, старики, – поясняет Наташа происхождение этих чистых, чудных звуков. – В большинстве своем они хорошие кузнецы… Наверное, подковы для коней куют. Можно купить у них одну, на счастье…

– А просто счастье купить у них нельзя?

– Вряд ли… Ведь счастье не имеет цены… К тому же счастье – это лишь предчувствие чудес… Хотя за небольшую плату тебе его цыганки мигом нагадают…

Мы, не сговариваясь, останавливаемся на середине моста, на самой близкой, провисшей к воде, его части, прислушиваемся, словно боясь спугнуть, к летящим над рекою то отдаленным, а то совсем близким гулким звукам…

Снизу, от реки, сочится влажная прохлада, а сверху – наши лица, плечи, спины, руки согревает ласковое тепло уже довольно высоко поднявшегося солнца.

– Так и хочется расправить руки и прыгнуть в эту пушистую невесомость, – зачарованно, негромко говорит Наташа. – Может, вместе прыгнем? – берет она меня за руку.

Мы стоим у невысоких деревянных перил моста, прикрепленных снизу к более тонким канатам, и завороженно смотрим вниз, продолжая прислушиваться к разноголосице весело соревнующихся между собой звуков. Удар по наковальне – не такой вязкий и более звонкий, более веселый.

– В Атаках кроме молдаван живет много цыган… – словно на незаданный мною вопрос отвечает Наталья. И я чувствую, что в ней проснулся гид.

Это у нее профессиональное. Она уже несколько лет после окончания киевского университета, в совершенстве зная два европейских языка, возит из Могилева – и не только из него – туристические группы по всей стране… По необъятью империи, именуемой СССР – Союз Советских Социалистических Республик.

Ныне этого Союза больше нет…

Познакомились мы в Питере, где я провел три года, учась в аспирантуре Зоологического института.

Обычно после работы, а иногда и среди дня, если вдруг случалась тоска по солнцу, а научные трактаты, микроскоп, коллеги, с которыми мы сидели под самой крышей института, начинали раздражать, я устраивал себе «променад». От Стрелки Васильевского острова, через Неву, перейдя ее по Дворцовскому мосту, доходил до Эрмитажа и, обогнув его, выходил на Дворцовую площадь… Какое-то время стоял у Александрийского столба, размышляя о жизни вообще и о своей – в частности. О своей работе, о том – правильный ли я выбрал для себя путь? Хватит ли мне сил и терпения посвятить жизнь науке?..

Размышлять посреди площади, скучая по сибирским рекам, тайге, ее небольшим городам, лучше всего было вечером, когда площадь была пуста…

На сей раз у Александрийского столба, с грустным ангелом, стоящим на его вершине, я очутился днем и был совершенно поражен, однако, не его величием, а нездешней, неуловимой, неяркой какой-то, пастельно-акварельной красотой девушки-гида, уверенно рассказывающей о чем-то разноцветной группе людей, отдаленно похожих в своем внимательном молчании на осеннюю стаю птиц, не мигая взирающих на вожака… К этой «стае», вопреки здравому смыслу, будто загипнотизированный, пристал и я, совершенно забыв о