и янтарно светился гладко струганным, покрытым лаком брусом, глядя с высоты, окнами одной стороны, на море, на острова и островки, чаще всего укрытые белым туманом.

Из общественных мест на биостанции имелась еще столовая, вытянутое одноэтажное здание с довольно просторным, человек на тридцать, обеденным залом, с двумя длинными, параллельными столами, и баня, чуть ниже которой весело журчал ручей, вытекающий из довольно глубокого, круглого, небольшого пресного озера, расположенного за столовой, в ладонях невысоких гор, покрытых мхом и елями. Вода в озере была всегда холодной и очень вкусной. А огромные валуны по его берегам были обильно покрыты белобокой или спелой брусникой. Веселый же ручей игриво бежал вдоль деревянных мостков, идущих от столовой к бане и причалу, и впадал в Белое море под настилом причала, лежа на досках которого, через широкие щели можно было наблюдать за ленивой камбалой, неспешно «пасущейся» у самого дна, примерно на трех метрах глубины.

Неугомонные «студиозы» из разных вузов страны, проходящие здесь летнюю практику, ловили камбалу для жарехи на нехитрую приманку обычным крючком, привязанным к леске, прямо с причала. Они же перегородили возле бани ручей, устроив в естественном углублении что-то вроде небольшого затончика для желающих окунуться после парной в холодные, хрустальной чистоты, текучие воды.

Авторитетов для юных, загорелых, длинноволосых охламонов не существовало и они высмеивали все, что попадало им на зуб. Даже дощатые тротуары, укрепленные на специальных лиственничных столбиках примерно в полуметре от земли и соединяющие все постройки биостанции, для того чтобы не вытаптывать повсюду растущую здесь чернику.

По версии же студиоз выходило, что директор биостанции профессор Скорлато сделал это для того, чтобы тайно тоннами собирать чернику и отправлять ее в Америку, где она используется как натуральный краситель для джинсовой ткани, и во Францию – для производства эффективного лекарства для глаз: «Вита-йодль». Оттого вроде бы, по слухам очевидцев, у шефа вместо обоев в коттедже сплошная джинса на стенах. И глаз у него зорок на разные недостатки от французского лекарства.

Правда, случались среди их баек и не просто зубоскальные. Один их афоризм, случайно услышанный возле столовой, когда они веселой, гогочущей гурьбой шли на обед, запомнился надолго: «Гений и безденежье – две вещи совместимые в России». Диагноз был поставлен грустный, но, увы, предельно точный.

Дни на биостанции, по приезде на которую я еще застал остаток белых ночей, протекали напряженно (экспериментальной работы, к счастью, было много), но тем не менее беззаботно и весело во всем этом разнообразии лиц малознакомых людей, необычности обстановки, новизны ощущений.

Меня с первых же часов, как я только сошел с поезда на станции Чупа и сел на биостанцевский катер, специально дожидавшийся меня, поразила спокойная, полная мудрого достоинства, какая-то акварельная красота Беломорья. Огромные, с крестьянскую избу, красноватые гладкие валуны, называемые здесь «Бараньи лбы». Множество изумительных «изумрудных» островов и островков, выплывающих навстречу судну из клочковатого, висящего над водою тумана…

Само Белое море было спокойным, умиротворенным, однако со стальным сверканьем вод. Деревни, изредка встречающиеся по берегам, мимо которых мы проходили, с добротными бревенчатыми, вычерненными солнцем, домами, были в основном заброшены, с заколоченными крест-накрест досками окнами. Причалы возле таких деревень, жители которых некогда занимались рыболовством, уже начинали разрушаться. И так было печально смотреть на эти крепкие дома, с наглухо закрытыми ставнями-«глазами», некогда, наверное, весело глядящими на море. И мне почему-то казалось, что всю эту уходящую жизнь надо хорошенько запомнить… Для чего – я не смог бы объяснить…

Из судового репродуктора на эти раньше бурлившие жизнью, а теперь покинутые берега мажорно выплескивалась музыка со словами незатейливой, но такой щемящей душу песенкой об этих местах.

Долго будет Карелия сниться.

Будут сниться с этих пор

Остроконечных елей ресницы

Над голубыми глазами озер…

Нередко в выходные дни на биостанции я заплывал на маленькой лодочке в дальний конец озера, привязывал свое суденышко к стволу молодой ели и, не сходя на берег, лежал на спине, на носу лодки, покачиваясь на невидимых волнах, зачарованно уткнувшись взглядом в белесое северное небо. Или, лежа уже на животе, перевесившись через борт, наблюдал за размеренной жизнью подводных обитателей: быстрых мальков рыб, степенных водяных жуков в их черных «фраках»… Или уходил за пределы биостанции, задумчиво бродя по дну какого-нибудь мелкого заливчика, обнажившегося на время отлива. Мне нравилось вдыхать резкий йодистый запах морских водорослей и любоваться «звездной» россыпью рачков-балянусов, во множестве белеющих своими маленькими раковинками на камнях… Вблизи же капельки их раковинок, с крохотными отверстиями сверху, плотно закрытыми во время отлива, отдаленно напоминали нетающие снежинки… И мне вспоминалась зима и покрытые снегом крыши домов в поселке моего детства, где сугробы доходили почти до окон… И я не жалел уже почти о промелькнувшем лете. И предстоящая осень была желанной…

Там, на этой биостанции, на которой мне довелось поработать в течение нескольких сезонов, один из которых – зимний, показался мне крайне тягостным: из-за постоянно звенящей в ушах тишины, малолюдства и, главное, почти полного отсутствия солнечного света, ибо светило лениво появлялось лишь к двенадцати часам дня и через два часа уже исчезало за ближайшей горой, я навсегда, полюбил Беломорье, с его неброской и суровой красотой. Правда, летом мне там нравилось все-таки больше. Зимой не хватало солнца… Как не хватало мне его потом в Питере, той дождливой, серой долгой осенью после моего возвращения с ББС, откуда я приехал в северную столицу окрепшим, загорелым, слегка уставшим: и от своих душевных переживаний и от интенсивной работы. И где я, как лучика солнечного света, ждал приезда Натальи, о приблизительных сроках которого знал из ее письма-записки, пришедшего на биостанцию в один из «почтовых дней», которым, как правило, бывала суббота.

Уже с утра в этот день, хотя почтовый катер приходил обычно лишь после обеда, начинали собираться на причале и невдалеке от него сотрудники биостанции, студенты, аспиранты, водолазы, матросы с научных судов, обслуживающий персонал: повара – кто был не занят на готовке, дизелист автономной электростанции, сторож – старый беззубый финн, живущий на ББС безвыездно… Всем хочется первыми встретить катер. И поэтому причал, деревянные настилы, ведущие к нему, к столовой, к лабораторному корпусу (все это рядышком), на время превращаются в воскресный бульвар, где люди, неспешно прогуливаясь, беседуют друг с другом о вещах необязательных и, может быть, даже посторонних, ничем не связанных с повседневной жизнью биостанции…

Я, как и все, выходил на причал, не в силах сидеть в лабораторном корпусе. Однако