по чашкам борщ, стал листать оставленную мной на кухне книжку Хемингуэя.

Иногда он задерживался на какой-нибудь странице…

После обеда, пока я убирал посуду, он снова взял ее и продолжил свое выборочное чтение.

«Опять ему снились львы, – сказал он с иронией, повернувшись ко мне лицом.

Я в это время уже мыл посуду у него за спиной.

– В этом-то и загвоздка, Димыч, – обернулся я к нему. – Почему старику снятся львы? Может быть, он в молодости бывал в Африке и охотился там на них? Ведь в книжке ничего не сказано о молодом Сантьяго, кроме того, что он был силен и победил как-то раз не менее сильного соперника-негра, с которым они чуть ли не сутки боролись руками.

– Ему и перед рыбалкой, когда он поймал рыбу, тоже снились львы…

– Да?! А я этого как-то не заметил, – искренне удивился я. – И был уверен, что львы в книге упоминались только однажды, в самом ее конце.

– …Я бы хотел поймать такую щуку! – сказал Димыч, когда я уже закончил мыть посуду и заворачивал кран с горячей водой.

– Но в книжке ведь описана не щука.

– Я знаю.

– А такую рыбу, как в книжке, ты бы хотел поймать?

– Нет. Она бы меня утянула… Я ее сейчас нарисую. – И он, отложив книгу в сторону и вытащив из своего портфеля несколько листков бумаги, стал рисовать.

– А интересно все же, когда эта рыба жила? – словно сам с собой, рассуждал он, продолжая рисовать. – И сколько она наживок утащила? И сколько она рыбаков погубила?..

– А тебе не жалко было бы выловить такую рыбу, какую выловил старик?

– Жалко, – довольно неохотно ответил он. – Да к тому же она бы меня все равно утянула… Вот она у меня как акул протыкает, – сказал он, показывая мне рисунок, на котором огромная меч-рыба своим очень длинным зазубренным носом-мечом проткнула, как протыкает шампур для шашлыка кусочки мяса, сразу нескольких извивающихся акул.

Димка теперь был более чем на два года старше того, который расплакался тогда во время грозы – среди общего раскардаша тюков и картонных ящиков, покидаемого нами дома; этих непременных атрибутов всякого переезда – и на четыре месяца старше того, который выпустил пойманных им рыб обратно в залив. А в его возрасте, когда время движется значительно медленнее, чем у взрослого человека, – это огромный срок.

И день был нынче не высокий, длинный – летний (пусть даже и плаксивый, как в тот раз), а низкий – зимний. Середина самой короткой в году пятидневки – 22 декабря. И, как по заказу, еще с 18 декабря, вместе с первым днем победы сумерек над светом, нагрянул откуда-то и изрядный морозец, который любую влагу почти мгновенно превращал в прозрачный чистый лед или узорное кружево на стекле…

Потом понадобится очень много тепла для того, чтобы снова превратить этот лед в живую воду…

* * *

Быстро смеркалось.

Последние слабые проблески дня стремительно таяли в окружающей его печальной темноте. А может, просто уходили куда-то?..

Я шел по ярко освещенному вечернему городу домой, и мне не было грустно, как обычно бывает от ранних, почти послеобеденных, сумерек, потому что я знал маленький секрет этих дней, которого не ведали они.

Он состоял в том, что это было уже последнее, почти истерическое наступление Тьмы на Свет – 24 декабря. И завтра – должно было начаться ее медленное отступление перед ним.

Если, конечно, ничего не произойдет такого, что может помешать естественному ходу вещей…

И был день…

И был вечер…

И настало утро…

И только ночь, казалось, провалилась, словно в щель, неизвестно куда. В Неведомое. Со всей своей чернотой. Одиночеством любого человека – маленького и большого – и печалью снов об утраченном или еще не свершившемся…

Новый день делал по земле свои первые утренние шаги. Но шаг его стал на одну минуту Света больше…

Туман

Часы показывали восемь утра. Однако свет в окно едва сочился, будто было еще очень рано…

Я поднялся с постели. Босиком по прохладным крашеным доскам пола подошел к окну, выходящему на Байкал, и увидел… точнее будет сказать – не увидел почти ничего, ибо к стеклу, с его обратной стороны, некий веселый шутник «приклеил» ночью едва проницаемую для света кальку.

Очертания ближайших деревьев и бани возле них едва угадывались за плотной белой пеленой.

В одних трусах я вышел из комнаты, прошел через северную, нетеплую поэтому, веранду и ступил на южное широкое крыльцо, ощущая ступнями ног тепло уже прогретых досок. Постояв немного на их приятной ласкающей гладкости, я сошел с крыльца, погрузившись, словно в облако, в туман, который у земли был плотнее, из-за чего я не видел даже своих ног ниже щиколотки, ощущая ими влажную мягкость травы.

Вдыхая полной грудью приятную прохладу, я немного походил по шелковистой траве, обильно смоченной росой. Отойдя недалеко от крыльца, уловил запах сена от едва различимой копешки, поставленной вчера на небольшой круглой поляне перед домом моими деревенскими знакомыми, которым я разрешил выкосить свой «незасоренный грядками» дачный участок…

Почти невидимое солнце распаренно желтело с восточной стороны. Лучи его увязали в ватной белизне, кое-где в разрывах которой была видна котловина Байкала и степенно отдыхающий на его невидимой водной глади туман, больше похожий на горы легких летних облаков, решивших на какое-то время «прилечь» в этом удобном месте. Вершины гор, распадки – также были укрыты туманом, словно невесомым пуховым одеялом.

Мне вдруг захотелось разбежаться и рухнуть со своей горушки, как в перину, в эту белую многометровую мягкость… Однако разбежаться и воспарить мешали два существенных обстоятельства: почти нулевая видимость и здравый смысл.

– Ух, хорошо-то как! – шумно выдохнул я полной грудью, поворачивая свои стопы к скрытому за туманом дому. «Вчера еще нещадно жарило, а сегодня – такая благодать!». И вдруг мне припомнилось, что я когда-то, может быть, очень давно, испытал уже нечто подобное. Такой же вот тихий внутренний восторг от этой чистой, теплой белизны. Словно Господь Бог только что «загрунтовал» для работы свой «холст», на котором еще ничего нет, но на котором непременно вскорости проявятся определенные черты…

«Когда же это было? И – где? И было ли это на самом деле вообще? Такой же вот плотный туман и состояние покоя и какой-то удивительной наполненности этим миром и радость от предчувствия того, что сейчас неизбежно произойдет что-то очень хорошее…

В тебя легко, как вздох, проникает, пропитывая все твое существо, непредвиденное счастье,