Даже скорее грубые, но четкие и правильные. Зубы, не желтые и не щербатые, выглядят на удивление здоровыми, учитывая, сколько лет он провел за решеткой. Он разглядывал меня, не переставая улыбаться. «Не могу поверить, что ты пришла», — сказал он. Я ответила: «И я тоже». Мне даже ворочать языком было трудно. От Хосе Куаутемока шла какая-то властная волна, в его присутствии невозможно было вести себя как обычно.

«Нервничаешь?» Я кивнула. К чему отрицать очевидное? Как в прошлый раз, он протянул свою гигантскую руку и отодвинул прядь волос у меня со лба за ухо. Каждый его жест намекал на близость. Чтобы скрыть перевозбуждение, я кивнула на женщину, сидевшую с рябым типом: «Кто они?» Хосе Куаутемок посмотрел: «Его зовут Руперто Гонсалес. Прозвище — Хряк. А жена — Росалинда дель Росаль. Это у нее имя такое, да-да». Что-то знакомое. Наверное, я про них читала, точно не помню. «Он с братьями похищал девиц в Лас-Ломасе и Педре-гале. Богатых и избалованных. А она и ее двоюродные сестры следили за похищенными. Руперто договаривался о выкупе. Жестко договаривался. Если ему не шли навстречу, отдавал приказ резать, и тогда Росалинда, по прозвищу Мачете, отрубала им пальцы или уши, и все это посылали родственникам. А некоторых просто убивали, даже если за них уже заплатили выкуп. Те еще сволочи. Двадцать лет назад их сцапали. Ей дали восемнадцать, ему — пятьдесят. А двум его братьям повезло меньше. У них перевернулась машина, когда они уходили от полиции. Оба погибли. Двоюродных сестер Росалинды тоже повязали. Одна повесилась в тюрьме, вторая умерла от рака, как только вышла». Мне от описания всех этих ужасов стало плохо. Я попросила Хосе Куаутемока не продолжать. Не зря она мне говорила, что рядом с ней лучше не держаться. Меня аж затошнило, хотелось уйти и больше не возвращаться.

Хосе Куаутемок сжал мое плечо, стараясь успокоить: «Ты хорошо себя чувствуешь?» Я помотала головой. Я терпеть не могла плаксивых женщин. Они всегда казались мне манипуля-торшами и шантажистками, и вот теперь я сама чуть не рыдала от испуга. «Не надо мне было так подробно… — сказал Хосе Куаутемок. — Обещаю никогда больше не говорить тебе ничего неприятного».

Если честно, его рука на моем плече и вправду успокаивала. Ну и пусть это был всего лишь предлог, чтобы до меня дотронуться. Я наслаждалась близостью Хосе Куаутемока и его… запахом. Черт, как он умудряется так пахнуть? «Можно я тебе кое в чем признаюсь?» — спросил он. Я взглянула ему в глаза. Теперь он не держал меня за плечо, а легонько перебирал кончиками пальцев по моей коже. Мне хотелось коснуться его в ответ, принять эту связь. Смириться с тем, что я умираю как хочу его поцеловать и все что угодно отдам, лишь бы он и дальше трогал мое плечо, а потом перешел бы на ключицу, на шею, на грудь. «Да, конечно». Не отнимая руки, он ответил: «Я не мог уснуть сегодня, все думал о твоем приходе». Это прозвучало не как обычная выдумка третьесортного бабника. Человек, который остаток жизни проведет за решеткой, не станет разбрасываться замусоленными фразочками, чтобы соблазнить женщину. Что ж, если бы мы стали обмениваться признаниями, мне пришлось бы рассказать, что я с первой встречи не могу выкинуть его из головы, что я десятки раз мастурбировала, представляя его обнаженное тело, что один его запах заводит меня сильнее, чем запахи всех, с кем я когда-либо спала, вместе взятые, включая — хоть и больно об этом думать — моего мужа. «Правда?» — притворно удивилась я. Его ответ меня просто осчастливил: «Мы, зэки, врем только адвокатам и судьям. А тем, кто нам действительно дорог, всегда говорим правду». Казалось, он подбирал каждое слово, чтобы оно производило большее впечатление. Или он говорит искренне, или он опытный ловелас. В любом случае я была ослеплена им. Не прошло и десяти минут, как я отчетливо поняла, почему не побоялась в одиночку вторгнуться в Истапалапу, на эту территорию ко-манчей.

Я отодвинула плечо, и его рука упала на стол. Подалась назад, подальше от него. Я ходила в католическую школу и там выучилась определять границы личного пространства. «Какой у тебя любимый писатель?» Отвлекающая суть этого вопроса была настолько очевидна, что Хосе Куаутемок просто проигнорировал его. «Дай мне руку обратно», — приказал он. Я всегда гордилась, что не слушаюсь мужчин, какими бы добрыми ни были их намерения. Команды мгновенно вызывали у меня сопротивление. Да, внутри меня жила тихоня, но жила и свободная решительная женщина. «Зачем?» — невинно спросила я. «Ты положи», — снова велел он. Я послушалась, вытянула руку и положила на стол всем предплечьем. Он погладил мою ладонь, поднялся по запястью к локтю, а оттуда по внутренней стороне, почти до подмышки. Его пальцы гуляли вверх-вниз.

Я возбудилась, сильно возбудилась. И решила, что не ему контролировать нашу близость. Взяла его за лицо обеими руками и поцеловала в губы.

Его отец любил цитировать Ницше: «Но дух льва говорит: я сделаю». Его просто бесило, что некоторые переводчики ставили в конце этого предложения неоднозначное «я хочу». Он считал это глупой ошибкой и в доказательство обращался к оригиналу: «Aber der Geist des Lowen sagt „ich will"». «„Will" на немецком означает волю, — утверждал он. — „Я хочу" — не то же самое, что „я могу" или еще более категоричное „я сделаю"». Хосе Куаутемок почти забыл любимое выражение отца, но теперь, когда стал непрерывно писать, часто вспоминал для бодрости. «Я сделаю… я сделаю…» Никакого «я хочу». «Хотеть» не вяжется с духом такого свирепого создания, как лев. Это больше подходит нюням. Хотеть — одно, а делать — совсем другое. «Я сделаю» звучит как принятое решение, когда никто и ничто уже не может ему воспрепятствовать. Иначе говоря: костьми лягу, а сделаю.

Он решил, что должен писать не меньше пяти страниц в день. И не собирался сбавлять темп. Каждая строчка ставила жизнь выше потери свободы. «Дух льва говорит: я сделаю». Но теперь его воля вновь под угрозой. Эти балерины, которые приедут, — они, скорее всего, красотки, у них соблазнительные фигуры и хорошенькие личики (не как у пухлых жен его сокамерников, те-то питаются одним жареным и запивают газировкой). А он так был счастлив, что избавился от тирании секса. Ведь для мужчины и вправду нет худшего деспота, чем секс. Результат тысячелетней