лет разбирался с любыми юридическими затруднениями[86]. Особенно он был востребован в случаях, когда разгорались нешуточные страсти. Английские официальные лица неоднократно жаловались на нехватку в Массачусетсе компетентных государственных служащих – при этом выделяли Стаутона, называя его редким исключением. Он знал, как действовать с особой осторожностью, глуша взрывы, элегантно лавируя между личными амбициями и органами управления. Он сгладил ситуацию, когда на совещании Уильям Фипс сообщил вице-губернатору Нью-Гемпшира, что тот «наглый, самовлюбленный жалкий выскочка» [38].

Стаутон, закоренелый холостяк, был вторым сыном одного из первых в Массачусетсе магистратов, колониальной знаменитости, попечителя Гарварда, основателя Дорчестера – милого городка примерно на двести домиков, живописно дремлющего в буйной зелени между двумя лениво текущими реками. С точки зрения социального положения никто из гарвардских однокурсников не мог тягаться со Стаутоном. Он получил степень в Оксфорде, потом на полставки проповедовал в Дорчестере, но не внял многочисленным просьбам возглавить местный приход. Прекрасно образованный молодой человек с обширными связями был лакомым кусочком: ему поступило шесть привлекательных предложений пасторства – он отклонил их все, выбрал политическую карьеру и молниеносно взлетел к ее вершинам. Молодой успешный политик поселился в дорчестерском особняке, окруженном необъятными пастбищами, лугами, садами, кукурузными полями и солончаками.

В возрасте тридцати шести лет Стаутон – первый из своего поколения – выступил с нашумевшей речью на выборах 1668 года в Бостоне, фактически ставшей докладом «О положении в стране»[87] и быстро дошедшей до лидеров города. Очень спокойно и со знанием дела Стаутон до блеска отполировал миф об основании Новой Англии. Сама Новая Англия была этим тронута: его речь все еще цитировали двадцать четыре года спустя. Не он первый заговорил об американской исключительности, но он – через сорок восемь лет после прибытия сюда «Мейфлауэра» – сумел лучше прочих облечь идею в слова. Они были первенцами Господа, его любимцами, его избранниками. «Могло ли быть сделано для нас более того, что сделано?» – вопрошал Стаутон, рассуждая о божественном ожидании и отцовском примере, неудобной теме для поколения, предпочитавшего упиваться собственной никчемностью. Колонисты, напоминал соотечественникам Стаутон, – это отборное зерно. На них пролился ливень небесных благословений и ожиданий, милостей, преимуществ, привилегий, свобод. Собираются они процветать или же истлевать в дикой пустыне? Воспользовавшись случаем, он передал смертным Божью волю: Бог голосовал за иерархию. Соотечественники Стаутона мудро покорялись своим «мирским и духовным пастырям». Однако он (это было типичной песней всего «второго поколения» колонистов) приходил в отчаяние, потому что его народ сделался менее бдительным, «менее восприимчивым к проповеди и закону». Не обошлось и без обязательной тысячелетней нотки: Господь скоро «закончит свои великие деяния в этом мире». Оратор неопределенно кивал в сторону врагов, затаившихся где-то на среднем плане в сумерках. Антихрист и его отродье уже в пути, и сказано, что грядет битва не на жизнь, а на смерть. Задолго до Пэрриса Уильям Стаутон настаивал: «Сейчас такое время, когда каждый, кто не с Христом, – против него» [39]. Третьего не дано.

Достигнув сорокалетия, Стаутон посвящает себя государственной службе и торговле землей – типичная заманчивая комбинация, особенно когда две с половиной тысячи квадратных километров земли в Коннектикуте можно купить за пятьдесят фунтов плюс пальто [40]. Вместе со своими английскими партнерами (обычно он кооперировался с ближайшим политическим союзником Джозефом Дадли, недолго занимавшим пост президента колонии) Стаутон все 1680-е азартно осваивал земельные угодья. (Один королевский агент брюзжал, что невозможно было предъявлять право короны на земли, потому что владельцами этих земель неизменно оказывались массачусетские судьи)[88]. Улаживая споры вокруг земель индейцев в 1681 году, Стаутон и Дадли прибрали к рукам более 800 гектаров могучего соснового леса. Через пять лет они возглавили предприятие, (безуспешно) попытавшееся присвоить сорок тысяч гектаров вдоль берега реки Мерримак.

За два десятилетия, прошедшие с его назначения судьей до обращения к салемским присяжным по делу Ребекки Нёрс, Стаутон наглядно продемонстрировал: может, и не бывает людей, занимающих нейтральную позицию, зато определенно существуют люди, которые процветают при любом режиме. В начале войны короля Филипа он отплыл в Лондон в числе первых колониальных агентов, призванных в течение столетия защищать независимо мыслящую колонию от обвинений в неподчинении и перегибах. Он не понаслышке знал о нравах своих соотечественников. В глазах англичан они были, как выразился один чиновник, незрелыми юнцами, причем юнцами невоздержанными и ограниченными[89]. Стаутон тогда мало чего добился. Ему стыдно было слушать доклады о правонарушениях в колонии и начавшиеся дискуссии об аннулировании хартии. Он вернулся в Бостон (к этому времени Берроузу пришлось уехать из Каско, а первому салемскому пастору – оставить кафедру) и был принят весьма холодно. Умеренный на взгляд англичан, американцам он казался соглашателем.

В следующие несколько лет Стаутон проявлял чудеса акробатической ловкости. Его фактически сочли предателем, когда в 1684 году корона отозвала массачусетскую хартию. Даже Инкриз Мэзер объявил его врагом народа [43]. Стаутон занял пост вице-президента при временном правительстве доминиона, не вняв возражениям Уилларда и Мэзера, которые стояли в оппозиции к этому режиму (однако не сел на десять месяцев в тюрьму, в отличие от менее гибкого Дадли). Он также сотрудничал с Андросом, когда в декабре 1686 года губернатор в алом одеянии прибыл обуздать сбившуюся с пути Новую Англию.

Обнаруживая дар, благодаря которому он однозначно заслуживает места в истории и который наверняка держал семейство Нёрс в напряжении весь июль, Стаутон сумел тремя годами позже посодействовать отстранению королевского губернатора, в совете которого заседал и суды которого возглавлял. Именно он первым обратился к Андросу сразу после переворота, сообщив бывшему начальнику, ныне заключенному, что «он может сам себя благодарить за постигшую его катастрофу» [44]. За год до начала припадков у девочек Пэрриса Стаутон помогал сделать видимыми страдания народа при режиме, который они свергли. Бесчинства, захваты собственности, унижения, злоупотребления властью достигли такого масштаба, что уравновешенный человек надолго выходит из себя при упоминании Андроса даже десяток лет спустя [45].

В работе «Обоснование революции в Новой Англии», единственном самооправдательном документе, к которому приложил руку Стаутон, он славит освобождение колонии от многолетнего ига. Оказывается, «подлый самодур», которому он служил, полностью игнорировал мнение собственных советников [46]. Андрос допустил упадок Гарварда, создал частное законодательство (а потом его игнорировал), запретил собрания граждан, произвольно собирал подати. Правосудие замерло в руках коррумпированной администрации, которая ставила своих присяжных, потешалась над установленным порядком и тянула из людей взятки. Ходили слухи, что Андрос подкупал вабанаки, дабы они нападали на колонистов; что снабжал их порохом и пулями; что обратил их