«Вдова Гловер приговорена к повешению», – записал в своем дневнике Сэмюэл Сьюэлл 16 ноября 1688 года. Пять ведьм, едущих на казнь, – такого бы не пропустил никто [65]. Ну или не должен был пропустить. Все ждали цокота копыт и стука колес. Все наблюдали одну и ту же картину. Но многие видели ее по-разному. Когда пять женщин смотрели друг на друга, то видели невиновных, пусть и разной степени безгрешности. Мартин в свое время задавалась вопросом, занимался ли магией кто-нибудь, кроме «пострадавших» девочек. Неделями эти женщины проходили самую мучительную из психологических пыток: «вы не те, за кого себя принимаете, – вы те, за кого вас принимаем мы», – внушалось им. Что видели люди, стоявшие на улицах Салема, наблюдавшие, как повозка ковыляет до окраины города и поворачивает на мост, к северу? Кто-то – безобидных, несчастных, растрепанных старух. Многим казалось, что вот она, разгадка набивших оскомину тайн, помеха спокойной жизни, бельмо на глазу. Перед большинством же предстали пять могущественных колдуний. Раздуваясь от собственной праведности, эти люди не сомневались: так выглядит правосудие. Они нашли то, чего искали, и пришел конец чарам, неопределенности, скверне. Как сказала Марта Кори о первых подозреваемых: неудивительно, что дьявол выбрал именно их, ибо они ленивы, нерадивы и зловредны. Многие сторонники Ребекки Нёрс считали остальных четырех ее попутчиц виновными. Некоторые наверняка съежились от страха, когда проезжала процессия мимо них. Некоторые с удвоенной силой клялись в своей вере: если Ребекка Нёрс угодила в дьявольские силки, то кто мог чувствовать себя в безопасности?

Хорошему магистрату, назидал Стаутон в 1668 году, хватает смелости идти за своей совестью. Его долг – всегда оставаться настороже, дабы вовремя распознавать козни Сатаны, перенаправлять гнев Божий, охранять единство верующих и искоренять зло. Он знает, что Господь ниспосылает на Новую Англию испытания. Во время ужасных страданий великая миссия пилигримов забуксовала. Стаутон оказался прав насчет сил зла, постоянно маячивших на горизонте. Двадцать четыре года назад он заявил, что магистраты, объединившись с духовенством, смогут свидетельствовать: «наша любовь к Новой Англии, наше рвение, наше мудрое, нежное и верное исполнение этого великого долга – следить друг за другом и порицать друг друга – нисколько не уменьшились» [66]. Теперь перед ними простирался океан, зеленели леса и болота, пестрел крышами благочинный Салем – и они верили, что вернули в свою обитель благодать и сровняли зло с землей. Говоря от имени толпы, карабкающейся по крутому склону, Мэзер это подтвердил. Эти пятеро, напишет он позже, – ворожеи, «нагло испрашивающие у Бога доказательств своей невиновности» [67]. Последняя тень сомнений растаяла в жарком утреннем воздухе. Лишь пелена враждебности осталась висеть над городом. Мы понятия не имеем, о чем тогда думали околдованные девочки.

Возможно, у этой скорбной процессии, ползущей в гору под прицелом сотен глаз, был еще один смысл. Хотя в тот душный вторник все не выглядело таким очевидным, как сегодня. Пятьдесят три года тому назад какой-то небрежный массачусетский клерк провел границу Топсфилда по территории деревни Салем. В результате часть Юго-Западного Топсфилда оказалась, по мнению некоторых, частью Северного Салема. Вспыхнула ожесточенная битва – в основном за ценный и уже тогда, как отлично знал Пэррис, дефицитный ресурс: древесину [68]. Средней новоанглийской семье в год требовалось от тридцати до сорока вязанок дров, то есть больше сорока соток леса. Вокруг этого вопроса когда-то разгорелась и с тех пор не утихала вражда между семействами Патнэм из Салема и Таун из Топсфилда. Однажды топсфилдские мужики начали валить лес, а салемский фермер из рода Патнэмов лишь беспомощно стоял и смотрел. Вскоре на оспариваемом клочке земли появились люди Патнэмов с топорами. Суды в округе Эссекс снова и снова выслушивали жалобы Патнэмов. Четырежды они выносили решение в пользу Таунов. Благодаря такого же рода непримиримой семейной вражде в деревне Салем постоянно сменялись пасторы: одна группировка делала все, чтобы убрать кандидата другой.

Ребекка Нёрс выросла в Топсфилде. В девичестве – как и Сара Клойс, и Мэри Эсти, обе в тот удушливый вторник находившиеся в тюрьме, – она носила фамилию Таун. Многие из тех, кто жаловался теперь на Нёрс, в прежние годы махали топорами на земле ее брата. Семьи Хау и Эсти состояли с ними в родстве: Элизабет Хау и Ребекка Нёрс были свояченицами. Муж Сары Уайлдс помогал установить спорную границу. В 1660 году он примкнул к лагерю Нёрсов, Таунов и Эсти в деле о пропавшей кобыле, гнедой с черной гривой, которая позже нашлась не в том амбаре. Все они занимали земли, на которые претендовала деревня Салем [69]. Просматривается ли здесь связь? Безусловно, четверо мужчин, отважившиеся поднять бурю, выдвинув первые обвинения в колдовстве, не могли предположить такого исхода: один из них был зятем Нёрс. Ни слова не говорилось о давней распре, вылившейся в доносы и свидетельские показания, хотя Новая Англия уже слыла местом, где умолчания были в порядке вещей даже в период самых яростных атак. Половина всех жалоб на ведьм, поданных до июля, поступила, однако, от Томаса Патнэма. Его дочь обвинила каждую из женщин с лицами землистого цвета, щурящихся сейчас от яркого солнца. Последнюю жалобу Патнэм подал 1 июля. Абигейл, племянница Пэрриса, также исчезает со сцены к этому моменту. Какая-то проблема явно разрешилась, хотя, быть может, и не та, которую хотели решить судьи. В июле на первый план вышли другие сложные взаимосвязи.

Уже второй раз угрюмое шествие остановилось на уступе. Тропинки там не было, и осужденным, скорее всего, пришлось самим пройти последние несколько метров по каменистому склону к вершине холма, где стояли простые дубовые виселицы [70]. Учитывая немощь обреченных, вряд ли они проделали это быстро. Когда их юбки скрутили веревками вокруг щиколоток, а капюшоны надвинули на глаза, все пять женщин настояли на своей невиновности. Нойес вступил с ними в жесткую полемику. Его словно заклинило на признаниях – ведь они были крайне важны как в гражданском, так и в церковном правосудии. Наверняка Сюзанна Мартин не оставила без внимания его нападки. Мы точно знаем, что Сара Гуд не промолчала. Все время, пока она брела по склону и вслепую взбиралась вверх по лесенке, Нойес напоминал о ее великой нечестивости. Она ведьма, и сейчас самое время в этом признаться. Он недооценил свою оппонентку в лохмотьях. Прямо с эшафота Сара Гуд возвестила: «Ты лжешь! Я не больше ведьма, чем ты колдун» [71]. Женщина, лишившаяся наследства, дома и ребенка, крепко выругалась. «И если ты заберешь мою