той же неделе спровоцировали вполне естественную злобу и сверхъестественные выходки. В показаниях против Элизабет Хау из Топсфилда присутствовало полное собрание сказочных чудес: прыгающие свиньи, отравленная репа, самоопустошающиеся сосуды, исчезающие столбики изгородей, вызывающие амнезию яблоки [20]. Две важные особенности отличали ее случай от дела Мартин. Отравившийся репой вол принадлежал одному ее зятю, прыгающая свинья – другому. В мае, когда назвали ее имя, Хау попросила первого зятя о помощи. Не может ли он сопровождать ее в Салем? Муж ее был слеп и не мог предпринять такую поездку, а отправляться в одиночку ей не хотелось. Тут Хау пришлось испытать и на себе, как трудно рассеять облако подозрения, которое, раз поднявшись, быстро распространяется по округе. Я бы с готовностью пошел, сказал зять, при любых других обстоятельствах, но здесь я провожу черту. Он поторговался с ней еще немного: «Если ты ведьма, скажи, как долго это уже продолжается и что ты натворила, – тогда я пойду с тобой». На следующий вечер его свинья, подпрыгнув на метр в высоту, «обернулась вокруг себя, взвизгнула, повалилась наземь и издохла».

В своем описании суда над Элизабет Хау Коттон Мэзер не заметил, что у пятидесятипятилетней женщины есть серьезное преимущество над предыдущими подозреваемыми: в ее защиту свидетельствовали не менее двенадцати человек, в том числе и два пастора. Она всегда была доброй христианкой, всегда держала слово, честно трудилась, свято верила в Бога. Нельзя сказать, что семья ее мужа совсем от нее отвернулась. Свекор Элизабет девяноста четырех лет рассказывал, как преданно она заботилась о его слепом сыне, как нежно водила его за руку. Она занималась их фермой и воспитывала шестерых детей. Башмачник из Ипсвича свидетельствовал, что Хау не сказала ни одного худого слова о своих обвинителях, которые, она считала, больше вредили себе, чем ей. Сигналы тревоги звучали на все лады. Помощник пастора из Роули вызвался пойти вместе с Хау к десятилетней девочке, которую она якобы заколдовала. Ребенок ничего про нее не говорил, ни во время своих конвульсий, ни после. Девочка даже смогла взять Хау за руку в присутствии священника. Обижала ли ее эта женщина? «Нет, никогда», – ответила она [21]. Потом священник сидел вместе с девочкой на крыльце, а ее брат закричал из окна верхнего этажа: «Скажи, что матушка Хау ведьма, скажи, что она ведьма!»

Салемские присяжные в тот же день слушали истории про заколдованное сено и заговоренную веревку, когда в зал вошла Сара Уайлдс [22]. В ее деле явно ощущалось присутствие недобрых родственников. Она была легкой добычей, так как слишком быстро вошла в семью, где еще оплакивали предыдущую жену Уайлдса. Женщины в Новой Англии, хотя и обреченные сидеть дома, при этом были географически мобильны – их забирали из родных мест и привозили в незнакомые поселения. Топсфилдский констебль, несколько недель назад арестовавший и доставивший в Салем мать и дочь Хоббс, был сыном Уайлдс. «Я много думал с тех пор, – рассказывал суду двадцативосьмилетний Эфраим Уайлдс, – не будет ли то, что я их схватил, поводом обвинить мою мать». Тяга к возмездию казалась вероятной; когда он арестовывал Хоббс, то «почти видел месть в ее глазах, она так злобно на меня смотрела» [23]. В то время еще казалось, что можно выйти из зала суда помилованным, поэтому нет сомнений, что Хау и Уайлдс отстаивали свою невиновность. В целом остроумные возражения подозреваемых были чем-то средним между прямолинейностью Жанны д’Арк: «Людей и раньше вешали за правду», и вопросом удивленной Элли, вернувшейся в Канзас: «Неужели мне никто здесь не верит?» В обвинении против обеих женщин не фигурировало ни демонических шабашей, ни сделок с дьяволом. У обеих имелись защитники. Уайлдс к тому же была полноправным членом церкви. Однако летающие свиньи, заколдованное сено и распоясавшиеся косы произвели неизгладимое впечатление на суд. Присяжные признали обеих женщин виновными в колдовстве.

Мэзер не стал писать еще про одно дело той среды, не упомянул о подозреваемой, в адрес которой никогда не звучали эпитеты «бесстыдная, грубая и злобная». Никто раньше не обвинял в колдовстве Ребекку Нёрс. Она вообще до этого не появлялась в суде. И никто – с появления на ее пороге маршала с ордером несколько недель назад – не запускал такой мощной кампании по защите, какую развернул сейчас огромный и влиятельный клан Нёрсов. В этой семье зятья спешили на помощь, а не подталкивали к признанию обвиненных в колдовстве тёщ. Фрэнсис Нёрс активно ходил по деревне, от дома к дому, с петицией, где утверждалось, что его жена (на которую жаловались пять девочек и две взрослые женщины) на самом деле, как она заявила в марте, невинна «как нерожденное дитя» [24].

Петицию подписали тридцать девять жителей деревни, но это не уберегло его жену от тюрьмы или двух грубых физиологических осмотров. Сэмюэл Сибли, муж испекшей «ведьмин пирожок», тоже поставил свою подпись, как и семеро Патнэмов (в том числе один из самых первых обвинителей Нёрс), отец одиннадцатилетнего околдованного ребенка и трое из четырех членов церкви, которые пришли тогда к Ребекке, чтобы предупредить о грядущем аресте, – среди них и сестра судьи Хэторна. Пэррис твердо держался противоположной стороны, ведь его племянница была одним из четырех лиц, давших против Нёрс показания. Ни одно дело еще так остро не разделяло общину[85].

Фрэнсис Нёрс начал наносить и более точечные удары. 29 июня жюри услышало свидетельские показания не только против его жены, но и против ее обвинителей. Один селянин клялся, что горничная доктора Григса врала, что была на собрании в предыдущем месяце. Соседка, много недель просидевшая у постели Ребекки, указала на несколько противоречий в рассказе Сюзанны Шелден. Ведьмы волокли Сюзанну по траве и перетаскивали через каменные стены животом вниз, как змею. Ой, нет, она сама перелезла через стену. Она летела в Бостон на палке. Ой, нет, ее нес по воздуху дьявол. Пара из Беверли, у которой горничная Патнэмов работала несколькими годами ранее, сообщала, что девятнадцатилетняя девушка весьма вольно обращалась с правдой. Фрэнсис Нёрс без труда посрамил коварную Сару Биббер: несмотря на огромную любовь своих соседей, она, скорее всего, сама бы сейчас обвинялась в колдовстве, если бы вовремя не присоединилась к бьющимся в конвульсиях девочкам. У нее были отвратительные отношения с мужем. Она хотела, чтобы ее ребенок заболел. Она грязно ругалась и впадала в истерику, когда ей перечили. Трое деревенских назвали ее «неуправляемой и буйной духом». Целеустремленные Нёрсы подтвердили то, что подтверждалось всеми обвинениями в колдовстве: никто не без греха.

Дело