Это были чудесные несколько дней, и я был несказанно рад, что вынужденная разлука и отсутствие связи во время поездки в Сирию, казалось, не повлияли на наши чувства друг к другу. Элли словно интуитивно понимала, как отвлечь меня от мыслей о смерти и разрушении, увиденных в Алеппо. В нашу последнюю ночь я поделился с ней желанием поплавать. Была середина октября, уже стемнело, и с пляжа, к которому мы спускались, дул шквальный ветер. Я понимал, что это безумие, но мне нужно было это сделать – хотелось смыть с себя воспоминания о бочковых бомбах, бетонной пыли и безмолвных детях. Повернувшись к Элли лицом, я сказал, что ей не обязательно идти со мной. «Куда бы ты ни пошел, я последую за тобой», – ответила она. Мы разделись и забежали в море. Стояла кромешная тьма, лишь изредка нарушаемая проблесками света в волнах, и было холодно до жути. Мы брели вслепую вперед, пока не почувствовали, как вода плещется о наши бедра, и тогда нырнули. Я снова почувствовал себя живым.

Тогда-то я и решил, что Элли – именно та женщина, с которой бы мне хотелось провести остаток своей жизни.

Покинув Шотландию, мы вернулись к нормальной жизни. Вот только не все было нормальным. Прежде, возвращаясь из тяжелых поездок, я зачастую осознавал, что какое-то время вел себя иначе, выходя из состояния постоянного стресса и привыкая к лондонской жизни и работе.

Этот стресс после поездки лишь в исключительных случаях заканчивался каким-то срывом. Помню, как сидел в кабинете на следующий день после возвращения из той ужасной миссии на границе Чада и Дарфура, когда мы потеряли так много пациенток и новорожденных детей, выполняя чрезвычайно сложные кесаревы сечения, а запасы донорской крови были крайне ограниченными. Я был физически измотан интенсивной работой, а человеческие страдания вокруг нанесли мне сильнейшую психологическую травму. Как всегда, больше всего душа болела за детей.

Наверное, это было не самое удачное время, чтобы принимать пациентов в частной клинике, – проблемы, с которыми я сталкивался в кабинете неподалеку от Слоун-сквер, казались никчемными и банальными. Я кивал, слушая пациентов, словно на автопилоте, но к середине дня чувствовал, что напряжение и злость нарастают.

Предпоследняя пациентка поинтересовалась, куда я запропастился. Я сказал, что недавно вернулся из Дарфура, а поездка выдалась чрезвычайно тяжелой. Она переживала по поводу сосудистых звездочек на ногах, которые, как ей казалось, уродовали ее, и я сделал укол препарата от варикоза[132].

– Наверное, вы привезли с собой в Африку очень много пузырьков этого лекарства, – сказала она, – чтобы помочь всем этим бедным людям с варикозом.

Конечно, она не была виновата, не понимая, чем именно я там занимался, но ее слова стали катализатором того, что произошло дальше.

Она принялась рассказывать о своей проблеме, которая показалась мне до невозможности банальной. Она все говорила и говорила, а у меня лишь гудело в ушах. Я видел, как клацает ее челюсть, но не слышал ни слова из ее жалоб – лишь нарастающий гул и напряжение, которое был не в силах выносить. Резко подскочив, я что есть мочи закричал.

Она удивленно уставилась на меня: «Какого черта?»

– А-а-а-а-а! – проорал я снова, схватившись за правую ногу и шатаясь по комнате, делая вид, что мне очень больно. Мне нужно было избавиться от нее, пока я не послал ее куда подальше.

– Ишиас, – хватая ртом воздух, сказал я, рухнув на диван. – Ужасный ишиас.

– Господи… Мне, наверное, лучше уйти?

– Да… А-а-а-а-а-а, о-о-о-о, как больно… Боюсь, что так.

Я открыл дверь, сказав, что не могу продолжать с такой болью и что она может записаться на прием на следующий месяц, поскольку мне, наверное, придется лечь в больницу.

Она ушла, и следующие три часа я просидел в кресле в своем кабинете, уставившись в потолок.

К счастью, подобные случаи были большой редкостью, и чаще всего я понимал, что со мной происходит, не сомневаясь, что в итоге все придет в норму. Так всегда и происходило. Только вот пока все было слишком далеко от нормы. За последние десять месяцев я пережил очень тяжелую поездку в Африку, побывал в Газе, где пришлось осознать не только свою смертность, но и тот факт, что в моей жизни, казалось, не было никого, кто заметил бы, если бы меня не стало. А затем я вернулся в Сирию, где ни в чем не повинные мирные жители подвергались чудовищному насилию, в то время как остальному миру до этого не было никакого дела.

Мое состояние оставляло желать лучшего. Справляться было все сложнее, и это весьма эффектно было продемонстрировано вскоре после моего возвращения, когда меня пригласили в Букингемский дворец на неофициальный обед с королевой. Ума не приложу, как такое случилось: я знал, что мое интервью Эдди Майру тронуло многих людей – наверное, кто-то из королевской семьи тоже его прослушал. Как бы то ни было, однажды вскоре после возвращения я в своем единственном костюме помахал на прощание Элли, проходя через ворота дворца.

От разительного контраста между этими позолоченными стенами и разрушенными улицами Алеппо со мной начали происходить странные вещи. Я прошел по красной ковровой дорожке в один из залов и неуклюже встал вместе с остальными гостями. Я чувствовал себя самозванцем, виноватым и не должен был быть там, наслаждаясь великолепием и теплым гостеприимством, в то время как в Алеппо страдали мои друзья.

Посмотрев на план рассадки, я обнаружил, что сижу слева от королевы, что было большой честью. Только вот я был на грани панической атаки.

Я молча стоял, в то время как другие гости болтали с принцем Филиппом. Бог знает, что он обо мне подумал. Наконец нас провели в обеденный зал, и один из придворных усадил меня рядом с королевой. Согласно этикету, первую половину обеда королева говорит с тем, кто сидит справа от нее, а вторую – с гостем по левую руку. Теперь-то я понимаю, что должен был сначала поговорить с человеком слева от меня, но не припомню этого – кто бы там ни сидел, должно быть, он счел меня чрезвычайно грубым. Я просто сидел и смотрел в никуда.

Принесли десерт, и королева повернулась ко мне. Поначалу я не слышал, что она говорит, – так сильно повредил слух после взрыва бомбы рядом с больницей в Алеппо. Я попытался заговорить, но слова застревали в горле. Не то чтобы мне не хотелось с ней разговаривать – я попросту не знал, что сказать.