— Богиня! Да ты пьян! Отпусти меня! — голос все же дрогнул, сорвался, хотя я сжимал ей шею совсем немного, надавливая большим пальцем на гортань. Ослабил нажатие и провел, почти лаская. Одри замерла, напряженно глядя на меня. Зрачки расширились, заливая радужку тьмой, под моим пальцем стремительно бился ее пульс. И мне это нравилось. Мне безумно нравилось ощущать свои пальцы на ее шее, чувствовать ее волнение, напряжение, биение…

— Очень послушной, — продолжил я. Она глубоко вздохнула, закусила губу. Вырвалась. Впрочем, я и не держал. Смотрел, как она сжимает ладони, как нервничает, как боится и пытается не показать свой страх. Жалко ее не было. Совсем. Нет, мне не было жаль малышку Одри, мне было наплевать… Нет. Не наплевать. Я был зол. Очень-очень зол…

* * *

Никогда не приглашай в свой дом чернокнижника — первая заповедь достопочтимого горожанина. Пригласишь — и он сможет войти в любое время, сколько бы запоров ни было на двери. Хоть железных, хоть магических. Пригласишь, и для темного больше не будет преграды, а дом твой перестанет быть крепостью.

Но она пригласила.

Еще одна ошибка.

Сколько их сделано за последнее время?

Бесконечная череда ошибок. И одна из них — это то, что она перестала бояться чернокнижника. Зря…

— Лекс, ты пьян, — она попыталась говорить спокойно, хотя сердце срывалось в сумасшедший галоп, и дышать от этой дикой скачки было трудно, почти невозможно. Одри чувствовала запах хелля и горького вина. И боялась. Потому что никогда не видела Лекса таким. Он мог быть язвительным, насмешливым, невыносимым, но не злым. В расширенных зрачках плясало отраженное пламя свечи, и мягкий свет лампы не сглаживал, а напротив, делал жесткое лицо еще резче.

— Послушай, — она сделала глубокий вдох. — Давай мы поговорим… в другой раз.

Он положил ладонь ей на шею, надавил пальцем на впадинку горла, и Одри вновь задохнулась. Совсем не больно, но… странно. Дико. И еще Лекс улыбался. И эта улыбка тоже пугала девушку.

— Сегодня ты будешь очень послушной девочкой, — негромко произнес он, поглаживая ей шею. — Ты сделаешь все, что я захочу. — Еще одно медленное круговое движение. Кожа на подушечке чуть шершавая, сухая. — Ты ни разу не скажешь мне «нет». — Лекс склонился, втянул воздух возле ее щеки. Прикрыл глаза. — Потому что если скажешь, я тебя придушу.

И слегка надавил на горло, вновь улыбнувшись. А Одри закусила губу, чувствуя, как ее медленно охватывает паника. И что-то еще… Что-то, что было всегда, когда Лекс был рядом. Каждый раз, когда смотрел на нее.

Он убрал ладонь с шеи девушки и двумя руками провел по ее плечам, стягивая платье. Широкая горловина позволила это сделать, и куски ткани упали до талии, обнажая тело…

* * *

Стянул ей платье. Одри молчала, только дрожала и смотрела на меня, как завороженная. Надавил ей на плечи, заставляя опуститься на колени, потянулся к пряжке ремня. Она опустила взгляд, сглотнула. Пришла в себя. И вскочила, отчаянно пытаясь прикрыться и бестолково дергая платье.

— Убирайся из моего дома немедленно! Понял?! Уходи сейчас же, я ловцов позову, я…

Договорить она не успела. Конечно, нет. Я ведь только и ждал этого — когда она закричит, когда возмутится. Когда начнет сопротивляться. Я хотел, чтобы начала, потому что меня душила злость и хотелось ее выплеснуть, убить, уничтожить. Разнести к демонам этот проклятый дом, спалить вместе с хозяйкой. Ярость не давала дышать, и я видел лишь один выход, лишь одно избавление! Я хотел избавления, но не знал — как…

Впечатал Одри в стену, схватил за волосы, дернул, открывая шею. Нет, никаких укусов. Никакого инкубского яда. Пусть даже не надеется. Она должна быть в ясном сознании и хорошо запомнить все, что я с ней сделаю!

И, пожалуй, стадию поцелуев мы тоже минуем.

— Можешь считать прелюдией, — прошипел ей в полуоткрытые губы, сжав ягодицы. Развернул, толкнул к дубовому столу. Она не удержалась, споткнулась, запутавшись в сползшем к ногам платье, полетела вперед и повалилась на стол, оперлась руками. Попыталась повернуться.

— Прелюдия закончилась.

Одно рукой надавил ей на лопатки, не давая подняться, прижимая к столешнице. Одри затихла, от прерывистого дыхания на лаковой поверхности оставались влажные пятнышки.

— А теперь начинай притворяться, детка. Ты же это умеешь, — ярость застилала глаза, расцвечивая комнату языками пламени. Я горел внутри, жар сводил с ума и норовил выплеснуться наружу, спалив этот проклятый дом. Одри молчала, упиралась ладонями в столешницу и лишь мелко вздрагивала.

Мое хриплое дыхание обжигало губы, я бездумно смотрел на ее лопатки, позвонки на шее, откинутые волосы. Смотрел и не двигался. Хотелось… другого. Хотелось ее целовать. Трогать языком кожу, впадинки и косточки, губы и волосы. Хотелось видеть ее глаза, ловить в них желание, видеть ответное пламя.

А у меня лишь влажное пятно дыхания на столе. И все. Снова подделка. Очередная иллюзия. Не настоящее.

Пламя внутри погасло, сменившись усталостью. Чувствуя себя последним кретином, развернулся и пошел к двери.

Быстро, как только мог, желая теперь лишь одного — убраться подальше от этого дома и этой девушки. Засунуть все мысли о ней как можно дальше, в самую глубокую дыру моей проклятой души, если она у меня есть. Засыпать сверху землей, завалить камнями и воткнуть пару кольев, чтобы ничего не воскресло.

Отличные мысли.

Были.

До того момента, как прошелестели по галерее легкие шаги. Почти неуловимые прикосновения босых ног к покрытым лаком доскам пола. Шелест, шорох, ветер… но я их уловил всем нутром, каждой сведенной до боли мышцей.

Развернулся и подхватил ее на руки. Стон — наш общий — заглох, когда я наконец-то впился ей в губы. Наверное, до боли, но я уже не мог остановить то, что она пробудила во мне. Смутно помню, как нес ее… куда-то. Как стаскивал остатки платья, как целовал, как дергался, ощущая ее руки на своем теле. Как торопился, потому что в бездну сдержанность, в бездну все, кроме желания обладать ею…

Она не сопротивлялась, позволяла делать, что я хочу, лишь дрожала в моих руках. Боялась? Возможно… Я плохо понимал, что делаю. В эти минуты остались лишь ощущения — обнаженные до инстинкта чувства. Мне хотелось сжимать ее сильнее, вдавливать в свое тело, прикусывать ей губы, потом кожу ключиц, потом — груди. Мне нужно было острое, до боли, горячее до ожога обладание, близость на грани ненависти. Меня разрывало от этих противоположных чувств — от желания свернуть ей шею и необходимости видеть, дышать, иметь, трогать… моя рубашка полетела на пол, и Одри положила ладони мне на спину. Нежные пальчики прошлись по выжженным рунам, заставляя меня тяжело и хрипло втягивать воздух. Терзал ей губы и чувствовал, чувствовал эти ладони, осторожные, прохладные, ранящие! Мне почти больно от ее прикосновений.

И злость снова загорается внутри пожаром, обжигает нутро. Сдергиваю ее ладони, отстраняюсь, толкаю Одри на кровать. Она неловко падает на спину, вскрикивает от неожиданности. Пытается подняться на локтях. Не позволяю.