«must». Такой переанализ происходит постоянно, и даже распространяется по аналогии на похожие конструкции (подробное изложение процесса см. Croft 2000).

Иллюстрацией к описанному нами циклу может служить рис. 6.2. Когда степень предсказуемости велика благодаря общему контексту, собеседники автоматизируют и сокращают языковые конструкции, что делает их трудными для понимания теми, кто только учит язык. Новички, в свою очередь, производят повторный анализ конструкций, после чего сокращенные, видоизмененные формы вновь объединяются в дискурсе, и весь процесс начинается заново. Так же и в случаях, когда детям приходится восстанавливать из речи взрослых обобщенные конструкции, «соскальзывание» в передаче значения может произойти, если влияние этих конструкций распространяется на другие случаи: в результате дети получают немного другие конструкции, чем те, которыми пользуются взрослые. Пример из английского языка: когда взрослые начинают реже употреблять неправильные глаголы в прошедшем времени (для глагола «sneak» — «прокрадываться» — это «snuck», для глагола «dive» — «нырять» — это «dove»), дети начинают обращаться с этими глаголами как с правильными (т. е. просто прибавлять окончание «-ed», когда требуется употребить глагол в прошедшем времени: «sneaked» и «dived»). Это происходит потому, что для закрепления форм-исключений необходимы постоянные и многочисленные примеры их использования, в противном случае побеждает общее правило (Bybee 1995).

Рис. 6.2

Как это нередко бывает, в своем экскурсе в лингвистику я чрезмерно все упростил и упустил важные детали. Но это произошло потому, что для достижения нашей цели нам надо лишь прийти к достаточному уровню понимания описываемых процессов. Это позволит выделить два ключевых момента, находящихся в особом отношении к рассматриваемому нами процессу совместной намеренности. Во-первых, конвепционализация грамматики, как мы ее описали, имеет место лишь в том случае, когда коммуникант и реципиент вовлечены в общую деятельность и объединены целью достичь взаимопонимания. Это, как мы говорили выше, определяет результат процесса грамматикализации как компромисс между нуждами коммуниканта и реципиента. Компромисс возможен лишь в том случае, когда участники коммуникации работают вместе для достижения общей цели: верного понимания реципиентом сообщения коммуниканта, и при том условии, что каждый из участников следит за действиями другого. К примеру, реципиент подает сигнал о понимании или непонимании, а в ответ на это коммуникант может изменить формулировку своего сообщения. Этот процесс в корне отличается от компромисса коммуниканта и реципиента в общении человекообразных обезьян, который был описан в главе 2. В общении обезьян каждый индивид оканчивает фразу своим индивидуальным сигналом, который распознается другими. В доказательство наших построений можем еще раз заметить, что, согласно всем имеющимся у нас данным, представители ни одного биологического вида, кроме человека, не просят коммуниканта пояснить сообщение и не повторяют его для реципиента.

Во-вторых, создание и изменение грамматических конструкций, особенно в процессе повторного анализа, в значительной мере зависит от того, как функционируют совместные знания и совместное внимание. В особенности изменениям подвержены те элементы языковой коммуникации (простые и составные), которые, благодаря тому, что собеседники могут использовать общий контекст, легко считываются, несмотря на слабость языкового сигнала. Это хорошо для знающего (cognoscenti), но для новичков, таких как дети, языковые конструкции оказываются менее прозрачными, так что им приходится просто заучивать сочетания формы и функции. Делая это, они вовлекаются в процесс образования значений и определяют, какие части конструкции управляют той или иной функцией, и их выводы могут отличаться от знаний опытных участников коммуникации. Наше важнейшее предположение заключается в том, что конвепционализация грамматических конструкций — грамматикализация и сходные процессы — может проходить только у тех видов, которые обладают когнитивными навыками по созданию фонда совместных знаний в совместном внимании, и в сообществах, социально организованных настолько сложно, что разные индивиды обладают разными совместными знаниями (см. Croft 2000). Следовательно, если мы попытаемся «познакомить» представителей различных видов «говорящих» обезьян, то, даже если они попытаются общаться и продемонстрируют свои «языковые» знаки друг другу, эти знаки и их комбинации не будут развиваться, поскольку обезьяны не конструируют никакого общего контекста во время своей коммуникации.

Итак, можно сказать, не боясь противоречий, что человеческие навыки языковой коммуникации разнообразны и берут начало из нескольких источников. Основополагающий аспект, связанный с кооперативной коммуникацией, сформировался в основном благодаря эволюционным процессам. Но актуальное создание языковых конструкций и конвенций, которые люди используют, чтобы структурировать свое речевое взаимодействие в рамках того или иного языка, зависит как от культурно-исторических процессов, которые стоят над индивидами, так и от психологических процессов, протекающих в онтогенезе социального научения, совместного внимания, построения аналогий и других. Совместная намеренность, присущая коммуникации с общей целью и в рамках совместных понятийных представлений, сочетается со способностью человека к разнообразной переработке информации и к автоматизации. Благодаря этому отдельным языковым сообществам предоставляется возможность для создания и развития языка, и такой процесс мы наблюдаем в течение культурноисторического времени.

6.4.3. Языковые универсалии и разнообразие

Эмпирически установлено, что мировые культурные общности сформировали разные наборы языковых конвенций и конструкций, основанных на очень разных грамматических принципах. Все эти конвенции и конструкции можно «распихать» по разным категориям, взятым из современной и классической лингвистики, но остается неясным, целесообразно это или нет. Пока что лингвисты наконец согласились, что несправедливо увязывать все европейские языки с латинской грамматикой, как это было принято раньше, и что нет смысла подгонять все недавно открытые «экзотические» языки под категории классической европейской грамматики: не следует искать в них подлежащие, прямые дополнения, придаточные предложения и все прочее.

Лингвисты-типологи занимаются изучением языкового разнообразия; те из них, кто не занимается укладыванием всех языков на прокрустово ложе индоевропейской семьи, сообщают о невероятном множестве странных средств, которые используются разными языковыми сообществами для грамматического структурирования своих высказываний (Croft 2003). Так, слова одних языков имеют множество мелких морфологических окончаний, в то время как другие языки обходятся вовсе без них. Некоторые языки разбивают сложные явления и идеи на мелкие единицы, для каждой из которых существует отдельное слово, а в других языках сложные явления обозначаются одним словом. Часть языков работает с категориями подлежащего и прямого дополнения, в то время как другие языки обходятся без них. В каких-то языках существительное и глагол имеют резкие различия, в других есть один класс слов, которые могут играть обе роли (например, английские слова «brush» и «kiss», каждое из которых может оказаться как существительным «щетка»/«поцелуй», так и глаголом — «чистить»/«целовать»). В одних языках распространены вложенные конструкции, например, придаточные предложения, а в других они встречаются крайне редко. Какие-то языки строят именные группы, в которых все элементы держатся вместе (например, «большая зеленая рыба»), для других языков свойственно «раскидать» их