пользуются последовательностями жестов, а «говорящие» обезьяны («linguistic apes») даже комбинируют жесты для достижения некой общей коммуникативной цели и выделяют в имеющемся у них опыте отдельные события и их участников; эти простые грамматические навыки являются точкой отсчета для эволюции грамматической компетентности человека.

• Когда «говорящие» обезьяны (возможно, это верно и для древних людей) порождают многокомпонентные высказывания, они почти всегда используют их в качестве просьб, и, как правило, только в актуальной ситуации «ты и я в момент здесь-и-сейчас», что означает, что в такой ситуации не требуется, никакого «серьезного» синтаксического маркирования. Таким образом, человекообразные обезьяны и древние люди обладают только грамматикой просьбы.

С возникновением информирования о функции и референтах, удаленных от момента «здесь-и-сейчас», возникает необходимость в грамматических средствах для того, чтобы а) идентифицировать отсутствующие референты путем помещения их в структуру совместного внимания (возможно, путем использования многоэлементных определений); б) синтаксически маркировать роли участников; в) отличать мотив просьбы от мотива информирования. Выполнение этих функциональных требований привело к возникновению грамматики информирования.

С возникновением в коммуникации мотива приобщения и появлением высказываний, предполагающих изложение сложных последовательностей событий, удаленных относительно момента «здесь-и-сейчас» в пространстве и времени, возникает потребность в грамматических средствах для а) обозначения временных «вех» и формирования связей между событиями; б) прослеживания этих связей участниками коммуникации. Эти функциональные условия были необходимы для формирования грамматики приобщения и нарратива.

Конкретные грамматические конструкции конкретных языков формируются путем конвенционализации (т. е. грамматикализации и других процессов) в культурно-историческом времени, что зависит от совместных целей коммуникации, совместных понятийных представлений, а также от базовых познавательных процессов и обработки информации. Возникающие при этом групповые процессы создают нормативность конструкций как «грамматически правильных».

7.2. Гипотезы и проблемы

В первой главе я сформулировал три гипотезы о происхождении человеческой коммуникации:

1) человеческая кооперативная коммуникации изначально развивалась в жестовом поле (указательный жест и пантомима);

2) такое развитие коммуникации стало возможным благодаря навыкам разделения намерений и мотивации к нему, которые, в свою очередь, возникли в рамках совместной деятельности;

наконец, 3) полностью независимые языковые конвенции могли появиться только в рамках по-настоящему осмысленных видов совместной деятельности, управляемой «естественными» формами коммуникации — такими, как указательный жест и пантомима.

Сейчас нам предстоит обсудить, насколько эти гипотезы подтвердились.

Что касается жестов, то многие исследователи веками приходили к выводу о том, что жесты были первыми шагами человечества на пути к формированию языка (см. Hewes 1973; Corballis 2002; Kendon 2004; Armstrong, Wilcox 2007). Эти ученые приводили ряд эволюционных доказательств данной гипотезы, связанных, в основном, с важностью вклада в коммуникацию зрительной модальности и зрительного контроля за движениями рук. Также играет роль тот факт, что младенцы осуществляют осмысленную жестовую коммуникацию до появления у них способности пользоваться языком, а глухие младенцы, не обученные языку жестов, научаются выражать весьма сложные идеи с помощью самостоятельно изобретенных жестов. Кроме того, представители человечества, не имеющие общих коммуникативных конвенций — от иностранцев в чужой стране до создателей никарагуанского жестового языка, — весьма быстро и легко начинают общаться с помощью жестов. А если такого рода коммуникация сохраняется в течение нескольких поколений и в благоприятных социальных условиях, используемые в ней конвенции могут даже быть объединены в систему, которая будет считаться полноценным человеческим языком. Если исходить из установки, что для людей возможна только речевая коммуникация, то наличие такого рода жестовых «изобретений» означало бы фантастическое, почти необъяснимое расширение возможностей коры головного мозга. Если же считать, что люди сначала обрели способность пользоваться жестами, а речевая модальность стала использоваться позже, то тогда наличие в человеческой коммуникации большого количества жестов объяснить значительно проще.

Ко всему вышесказанному я хотел бы добавить еще два соображения, одно из которых — эмпирическое, а другое — теоретическое. Эмпирическое соображение таково: все четыре вида человекообразных обезьян очень гибки в научении жестам и их использовании, что заметно контрастирует с их невыученными, не подверженными влиянию контекста вокализациями. Кроме того, при использовании жестов они чутко реагируют на изменения состояния внимания конкретного адресата, и даже применяют специальные жесты привлечения внимания. При этом в рамках последних уже можно выделить два уровня коммуникативного намерения — референциальный и социальный, — что явно говорит о предвосхищающей роли этих жестов в формировании сложных процессов управления вниманием, присущих человеческой объектно-ориентированной коммуникации. Легко представить, как эти гибкие в использовании жесты превратились в присущие человеку указательный жест и иконические жесты, которые еще до возникновения звучащего языка уже заключали в себе основные характеристики человеческой кооперативной коммуникации. Стоит заметить, при этом, что вокализации человекообразных обезьян не так уж хорошо изучены (значительная часть исследований в этой области проводилась на мартышках) и требуют пристального внимания ученых. Жесты привлечения внимания у человекообразных — предположительно, в первую очередь те, которые связаны с внешними объектами, — и указательный жест у людей также требуют дальнейших исследований.

Второе, теоретическое, соображение выглядит следующим образом. Представляется крайне сложным для понимания, как человек мог от вокализаций, похожих на используемые человекообразными и базирующихся, в общем, только на эмоциях, испытываемых коммуникантом, перейти напрямую к конструируемым, поддающимся выучиванию и общеизвестным в данной группе коммуникативным конвенциям. Чтобы усилить это проблемное утверждение, я применил нечто вроде гротескного мысленного эксперимента. Предположим, что на необитаемом острове живут не владеющие языком дети; при этом часть из них лишена способности произносить звуки и может лишь создавать жесты, вторая часть способна произносить звуки, но не может жестикулировать. Думаю, что дети, не могущие произносить звуки, с жаром общались бы друг с другом с помощью жестов, и их коммуникация была бы успешной. Но мне трудно себе представить, что дети, лишенные способности жестикулировать, с легкостью изобретали бы голосовые конвенции, поскольку для вокализаций характерно привлечение внимания к субъекту и его эмоциональным состояниям, но отнюдь не к внешним объектам. Таким образом, мое предположение таково, что путь к голосовым конвенциям у человека должен был пролегать через промежуточную стадию жестов, имеющих более естественные значения и основанных на действиях. Основой же для формирования последних являются естественные человеческие реакции: прослеживание направления взора окружающих и интерпретация их действий как основанных на неком намерении. Более того, я отстаиваю точку зрения, что вокальные конвенции приобрели коммуникативное значение изначально только за счет комбинирования с «естественными» жестами, выступая при этом в роли избыточных, дополнительных обозначений.

В рамках второй гипотезы — о способности к совместным намерениям как базовой структуре человеческой кооперативной коммуникации — можно выделить два блока эмпирических выводов и несколько теоретических рассуждений. Первый из эмпирических доводов основан на сравнении человекообразных обезьян и людей. Экспериментальные исследования, значительная часть которых рассмотрена