– Хм-м-м-м, – протянул Чарли, не зная, что сказать. Его охватил стыд, но, в конце концов, он не просил ее играть роль спасительницы. Вдруг он почувствовал, как Эмма подергала за веревку.

– Обещаете, что будете вести себя хорошо, если я вас развяжу? – спросила она, и Чарли кивнул. – Хорошо. Садитесь, поешьте. А еще вам нужно принять лекарство. Надеюсь, вы будете благоразумны? – сказала Эмма так строго, что Чарли снова кивнул. Откуда у такой хрупкой женщины столько властности?

Окинув Чарли оценивающим взглядом, Эмма ослабила веревку и протянула руку, чтобы помочь ему сесть. На Чарли накатила волна тошноты, он застонал. Эмма вскочила и схватила ведро, но он жестом остановил ее. Желудок его не подвел.

– К счастью, Йо нашел вас вовремя. Хорошо, что вены были разрезаны поперек, а не вдоль! – Эмма слабо улыбнулась, и он удивленно посмотрел на нее. – Иначе вас бы сейчас здесь не было. Вы вне опасности, но мне все равно придется наблюдать за вами сегодня ночью. А еще вы некоторое время не сможете работать, – с беспокойством сказала она, но Чарли равнодушно промолчал. Ему было все равно.

Она влила Чарли в рот лекарство, которое он послушно проглотил, слишком измученный, чтобы сопротивляться. Потом вышла, вернулась через несколько минут с горячим бульоном и, к большому неудовольствию Чарли, накормила его с ложечки. Он был слишком слаб, чтобы без дрожи поднести ложку ко рту. Однако то, как буднично Эмма кормила его, делало весь процесс менее неприятным.

Чарли ел в тишине. Время от времени их взгляды встречались, и он разглядел в карих глазах маленькие яркие крапинки. Он слишком долго пялился на красивое лицо Эммы, и та на мгновение нахмурилась.

– Итак, – сказала она, когда ложка стукнула по дну миски, убрала ее в сторону, а затем, к изумлению Чарли, села на кровать и подложила подушку ему под спину. – Йо сменит меня через несколько часов. До этого времени мне придется вас чем-нибудь занять.

– Да? – ответил Чарли, смутившись.

– Да. Вы потеряли много крови, поэтому должны оставаться в сознании. Вам следует начать говорить – так вы не будете осознавать усталость. Расскажите мне что-нибудь. Что угодно. Откуда вы? Что делаете в Гамбурге? Почему уехали из Ирландии? Почему у вас так много отвратительных татуировок? Поговорите со мной. Я никуда не уйду, останусь здесь и буду задавать вопросы, пока вы не сдадитесь. Поверьте, я могу быть очень настойчивой.

Чарли поверил. В глазах этой красивой, но усталой женщины с отвратительным акцентом, которую хотелось ненавидеть, Чарли нашел то, что заставило его заговорить о прошлом – впервые с тех пор, как однажды вечером в пьяном угаре он рассказал Йо историю своей жизни.

Чарли не знал, что это было: странные обстоятельства, которые свели их вместе, или лекарства, затуманившие его разум, или исходившее от Эммы спокойствие… Но внезапно что-то внутри сломалось, и Чарли начал рассказывать – сначала нехотя, потом все более охотнее, прерываясь время от времени, чтобы ответить на вопросы.

Он рассказал о своей родине – провинции Коннахт в графстве Голуэй, где земля зелена, воздух чист, а Атлантический океан с ревом разбивается о скалы. И где на протяжении многих веков свирепствовал голод. И где его семья умерла от последствий картофельной гнили.

– Мы называем это «Gorta Beag». Малый голод. Их жизни унес не сам голод, – пояснил Чарли и на мгновение замолчал, думая о своей семье. – Их жизни унесли болезни, которые приходят, когда у тела не остается сил, чтобы сопротивляться.

Чарли рассказал о том, как медленно угасли бабушка с дедушкой, которые отдавали свою еду детям и сами превратились в скелеты. В конечном итоге они едва могли ходить и оба умерли от ужасной диареи – не очень достойная смерть. По мере того, как Чарли говорил, он чувствовал, как напряжение внутри ослабевает.

– Потом отец заболел пневмонией. Вы бы его видели! До голода он был силен как бык! Отец не протянул и двух недель. У нас не было денег на похороны, пришлось закопать его в поле. А мои братья… – Чарли запнулся, тяжело сглотнул. Смерть братьев тяготила его больше, чем смерть родителей, потому что была ужасно несправедливой. – Мои братья… Их поймали на продаже нашего зерна… Точнее, не совсем нашего. Мы выращивали зерно, оно было платой за аренду поля и предназначалось для английских землевладельцев. Мои браться попали в тюрьму и почти сразу заразились брюшным тифом. Потом остались только мы с мамой, – сказал Чарли и, к своему ужасу, заметил, что по его бороде текут слезы.

Он даже не заметил, что плачет, но и остановиться не мог – только говорить, время от времени вытирая лицо и горящие глаза.

– Почти все сбежали. Вспомнили большой голод и испугались. Вскоре наша деревня опустела. В конце концов, мы тоже решили уехать, хотя наша семья жила там веками. Мы вросли в эту землю, понимаете?

Эмма кивнула, однако Чарли знал, что она не может по-настоящему это понять.

– Я часто спрашиваю себя: почему я выжил? Почему Бог наказал меня, оставив в одиночестве? У нас в стране говорят: «To Hell or Connacht», – наконец закончил он и с болезненным смешком добавил: – Но вы, конечно, это и сами знаете!

Да, Эмма слышала эту присказку об «ирландской Сибири», как частенько называли Коннахт, потому что жить там считалось сущим наказанием. Еще она знала, как настрадались ирландцы во времена Великого голода, унесшего более миллиона жизней. Чего она не знала, так это того, что следующий, менее масштабный голод, хотя и официально не принес почти никаких жертв – политики вмешались в данные статистики – но обескровил страну и людей почти так же сильно голодали. Эмма догадывалась, что, должно быть, почувствовал Чарли, когда услышал ее речь. Английские аристократы были в ответе за то, что на родине у него царила нищета, в течение трехсот лет они эксплуатировали ирландцев и почти ничего не сделали, когда люди умирали от голода во время Великой чумы. Эмма не знала, что сказать. Это была не ее вина, и все же она чувствовала себя виноватой. Она опустила глаза.

– Я никогда не смогу вернуться назад, – внезапно сказал Чарли.

Его глаза покраснели, плечи поникли. Он выглядел таким разбитым горем, что Эмме захотелось его обнять. Подумать только! Огромный сильный мужчина сидит и плачет, как маленький ребенок. Теперь Эмма понимала, почему он употребляет опиум, почему может жить только тогда, когда забывает о жизни. Почему он сдался.

– Но там мой дом. Нет на земле места прекраснее и ужаснее, если