сама по себе, справляется с этим новым пространством, вид которого был скорее печален, чем зловещ: замусоренный коридор из столетнего кирпича, кое-где прикрытый сверху дырявым железом, вытягивался так далеко, что взгляд не доставал и терялся. Все-таки здесь был не парк с желудями и старой эстрадой, даже крыс здесь давно не шныряло, и своим здесь было нечего ловить; ко всему прошлое явление дрона-хранителя, пускай и запоздалое, и сейчас внушало ей чувство, что она под присмотром. Астра предположила, что чуть глубже в осень, когда часть своих неизбежно померзнет, с таким покровительством можно будет пройтись и до парка проверить, целы ли большие качели; однако эта мысль была слишком искусительна, и она сразу же перестала ее думать.

Это лето, что и говорить, не удалось совсем: в прошлое, квартирное, еще были шумные очереди к гуманитарным грузовикам, укрепляющие концерты, на которые сгоняли даже тех, кого к грузовикам уже не подпускали; с их пятого этажа были видны стремительные лесные пожары и растерянные метания вертолетов. Когда их с мамой очередь впервые атаковали рванувшие из‐за училища свои, о которых давно и страшно говорили, Астра испытала почти восторг: все те люди, что сквернословили и щемили друг друга в ожидании коробки с хлопьями, вдруг преобразились сперва в испуганных овец (и сама она даже подпрыгнула, как прыгала овца на каком-то давнем видео) и сразу же за этим в уличных собак, защищающих кость. Толпа вся выгнулась и вся заорала, мама убрала Астру за спину и схватила тяжелый ломоть асфальта, тут же развалившийся в ее руках на несколько частей, которые стремительно подобрали те, кто стоял рядом. Свои бежали на них почти обреченно и совершенно беззвучно: ей показалось, что, если бы ощетинившаяся очередь просто расступилась, они пробежали бы дальше, никого не задев, но всех их опрокинули первым же залпом, как какие-то кегли. Раздатчики, задраившиеся в своей кабине, выглядели так же разочарованно, как и те, кто не успел ничего бросить; когда они получили свои коробки, мама повела Астру посмотреть на поверженных, хотя та не просила. Все лежащие были в общем похожи, хотя Астра затруднилась бы объяснить, чем: они были разного роста и возраста, у двоих после града камней почти не осталось лиц, еще у одного бестолково сучила в пустоте механическая рука, и все же их объединяло что-то такое, о чем, наверное, было слишком трудно говорить; мама сказала только: главное, не злись на них, они очень старались; а кто-то еще громко удивлялся, зачем нападать вшестером на целую толпу, но Астре в ту минуту это как раз было вполне понятно.

Точно так же хорошо она понимала, что за первым набегом случится второй, и третий, и четвертый, и все остальные, пока в городе не объявят известный план: но это понимали все, и здесь ей было нечем гордиться. Новая атака действительно произошла уже на следующий день, ее масштаб оказался несопоставим: свои, которых на этот раз, как рассказывали, прибыло больше сотни, навалились на едва охраняемую газовую подстанцию; большую часть нападавших слизали взрыв и пожар, но те, кто уцелел, успели еще перебить стекла в голубом доме у дороги, пока жирный дядя Марат не прибрел с дальнего конца улицы со своим помповым ружьем. В следующие недели была надолго захвачена центральная больница, угнана и разбита последняя пожарная машина, а несколько вольноотпущенных школьников нашли утопленными близ водозаборного узла; впрочем, уже в начале осени все будто бы улеглось, в город пригнали партию пленных чужих восстановить подстанцию, зима прошла в абсолютном снежном забытьи, начались разговоры о том, чтобы вернуть детей в школы или хотя бы закупить у вьетнамцев вакцины, а потом настал март и свои вошли в город сразу с трех направлений, в том числе через их с мамой поселок: утром Астра смотрела с балкона, как они прут по сказочно чистому снегу почему-то со связкой воздушных шаров, а уже вечером ее и маму выгнала из дома решительная санитарная команда. Вереница скупо украшенных автобусов, занимавшая половину улицы, выглядела просто бредово, и мама сказала сопроводителю: мы никуда не поедем; на что тот только развел руками и проговорил, что никто не планирует их заставлять.

Астра просидела на плоской бетонной тумбе не меньше часа, не поднимая глаз и все ожидая услышать раскаявшийся мамин голос; когда ей все-таки стало совершенно ясно, что никто сюда за ней не придет, она попробовала поплакать, и из этого тоже ничего не получилось. Сам по себе мамин страх, что за эрцем придут хотя бы и из-под земли, был ей очень понятен, но дальше начиналось то, о чем никто не хотел говорить: мама то ли рассчитывала как-нибудь помешать им, что казалось не самым возможным, то ли просто хотела, чтобы башенный затворник не был удавлен совсем один, что выглядело, конечно, более правдоподобно. Кому, кроме них, вообще еще нужен был эрц, пусть и чтобы прикончить его, ответить было еще труднее: все давно шло или не шло само по себе, без речей и подсказок и как будто без шансов что-либо исправить или остановить; в этом смысле его могущество оставалось достаточно велико, но даже Астра не верила, что у эрца внутри спрятан выключатель или, скажем, вентиль, добравшись до которого прямо руками можно было бы повлиять на его все разворачивающийся проект. Тот огромный звук, раздавшийся из‐за двери перед тем, как мама прогнала ее прочь, не был похож на его дурной ночной грохот; в нем звучала не ярость и даже не раздражение, а скорее томление посаженного в клетку животного: Астра, правда, никогда не была в зоопарке, но хорошо помнила позицию зверей, собиравшихся громить Петроград. Это, однако, не вселяло в нее особенной жалости, это чувство вообще было здесь неприменимо: не жалеют же дождь, когда он иссякает и вот-вот закончится, а эрц ко всему и не думал кончаться и даже как будто набух и раздался в своем помещении.

Наконец Астра спрыгнула наземь и еще прошлась по кирпичному коридору, необъяснимо и утешительно дышавшему теплой сыростью, а потом со стороны школы опять взялся дрон, и она кротко замерла, полагая, что дрон видит что-то, чего не видит она. Машинка повисла ровно над ее головой, как до этого солнце, и, чуть опустясь, уронила рядом с Астрой пластиковую бутылку, отскочившую в кучу мелко битого шифера. Отмерев, Астра пригляделась и поняла, что это письмо: внутрь бутылки был свернутый лист бумаги, сквозь который проступали написанные черным фломастером буквы; выудив свиток, она прочитала: приходи вечером, и дрон, по-прежнему висевший над