ржавое пятно. И вместе с тем дом как будто бы только притворялся смирившимся с исчезновением прежних жильцов и на деле по-прежнему ждал их обратно; окна его оставались такими же прозрачными, как в первый день наблюдения, и нигде почти не было пыли: в этой обстановке Энди вновь и вновь перерассчитывал свой заряд, сверяясь с чертежами, и каждый раз неминуемо убеждался, что все заложено совершенно верно, чтобы на следующий день опять сверяться и перерассчитывать.

Примерно тогда же, когда в крыше взялась течь, в районе завелись распущенные весной степняки: их было четырнадцать человек, и все наблюдатели их наперебой репортнули, но даже после этого те куражились на местности еще десять с половиной дней. В дома они не проникали, но запросто осваивали прилежащие дворы: у соседей через улицу были раскидистые турники и баскетбольное кольцо, а у Энди стоял теннисный стол, со всех сторон охваченный травой: степняки нашли в гараже косу, кое-как расчистили нужную площадь, вскрыли ящик, где хранились принадлежности, и с тех пор долбились до поздней ночи, даже не соревнуясь, а просто из радости или отчаяния: вероятнее всего, они понимали, что все это ненадолго. В любом случае эти десять с половиной дней Энди не находил себе места и периодически опасно грелся: по умолчанию он отвечал за сохранность жилья, хотя средств предотвратить разграбление дома у него не было; он мог только что схлопнуть его до конца, но этого нельзя было сделать, пока его порог не переступит хотя бы один из бывших хозяев. Степняки, по всей очевидности, знали, что наблюдатели дожидаются вовсе не их, но все-таки не хотели рисковать после нескольких известных несовпадений в разных областях. По-хорошему, взять в доме было и нечего, разве что переодеться; Энди, впрочем, почувствовал бы облегчение, если бы они вынесли вон строптивые имперские часы и побросали ими в кольцо у соседей; и все же никто из приблуд так и не заглянул к нему, а в середине их одиннадцатого дня у карьера опустился санитарный вертолет, и степняки пошли к нему сами, сложив ракетки на стол красной стороной вверх и даже не высадив напоследок никакое окно баскетбольным мячом.

После этого лето развивалось без особенных происшествий: за гаражом расцвели и осыпались ирисы, позади них вытянулся целый лес чертополоха; прошло какое-то число чудовищных то сиреневых, то салатовых гроз, счастливым образом не повредивших дальние антенны; в дымоход провалилась и скоро умерла птица, а на следующий за этим день в ельнике далеко за карьером упал неизвестный истребитель: докатившаяся до района волна была такой силы, что часы пробили трижды, и Энди отправил на них три репорта. А оставленные степняками ракетки все так же краснели на теннисном столе, мешая ему наблюдать из выходившего во двор окна; в конце же июля пришло уведомление о снятии с наблюдения старшего из хозяев, без каких-либо подробностей, они были и ни к чему: Энди только удалил у себя не нужные более снимки и написал отзывчивому священнику, чтобы тот обо всем распорядился.

Наутро Энди, однако, заметил, что со стола пропала одна из ракеток: и хотя все, что хранилось вне дома, его не касалось, он несколько раз пролистал все последние записи в попытках выяснить, как это произошло, но ничего на них не обнаружил и надолго застыл у высокого окна, следя за вторым красным пятнышком, пока не почувствовал, что начинает греться, хотя до сумерек было еще больше двух часов. Ночью хлынул оглушительный дождь, и наверху начался подлинный потоп, скоро захвативший и первый этаж: Энди сместился на неудобную лестницу, пережидая; вода поволокла с собой упавшее с постели одеяло, широкие детские книги, забытое белье и безделки из пластика, а потом наконец грянул гром и все стены, и весь потолок, и ползущие по полу вещи вспыхнули безжалостным белым светом, от которого Энди выключился и очнулся, только когда уже вышло обычное солнце.

По скользким еще ступеням он скорее поднялся к окну, чтобы проверить, на месте ли другая ракетка: она оказалась на месте, отмытая до медицинского блеска. Сад и дом медленно высыхали, перебравшиеся с прежних мест вещи снова лежали покойно, но все же и в них проступала действительно та же самая туго сдавленная дерзость, что и в древних часах. И трава, заново обступившая теннисный стол, и несколько неидентифицируемых плодовых деревьев, и пострадавшая за зиму шеренга кипарисов у забора тоже были полны недоброй тайны и будто бы придвигались к дому все ближе, готовясь произвести свое, безупречно рассчитанное схлопывание, после которого точно не прилетит никаких поздравлений.

Из-за внепланового ночного отключения к Энди прислали запуганных техников в разбитой курьерской машине: не заходя в сад, они сперва почти полчаса прозванивали его запросчиком, после чего с еще яснее читавшимся ужасом прошли за калитку. Энди, как было положено, замер ровно по центру прихожей, и вошедший первым с внезапной ловкостью выбросил перед собой вооруженную железной палкой руку и опять его вырубил: так было проще, получасовые прозвоны все равно никого не убеждали. Когда Энди снова пришел в себя, в доме никого уже не было: техники, видимо, поставили его на таймер, чтобы благополучно скрыться; вместе с ними пропала муравьиная стереосистема, а часы, разумеется, остались висеть где висели. Более того, воспользовавшись его беспамятством, они отменили все прежде поданные им репорты и отправили новый: ПРОСТИТЕ МЕНЯ Я СОВСЕМ ДОЛБОЕБ И УЖЕ САМ ИДУ НА ХУЙ! Энди зарепортил и это и остался стоять перед распахнутой дверью, наблюдая за тонким, усталым от жары биением сада, редким птичьим мельканием, блесками стекол в соседнем доме. В этот вечер он впервые за все лето не грелся от неразрешенности сумерек, а ночью под крупными звездами обошел дом кругом, запинаясь в растениях, обдававших его раздраженными брызгами влаги; а еще глубже в ночь, когда Энди уже возвратился, из‐за ельника донеслись новые взрывы, содрогнувшие дом, но часы промолчали, и только дверная петля страшно всхлипнула в прозрачной тьме.

На той же неделе с наблюдения была снята девочка: не удалась очередная эвакуация, и Энди двое суток не отходил от окна, следя за последней ракеткой; только на третьи, когда снова обрушился дождь, он спустился к входной двери, чтобы слушать и ждать, хотя это не имело особого смысла еще с самого первого дня, как он здесь поселился. Это был его одиннадцатый дом, и никто из тех, кто жил до него в прежних десяти, не вернулся назад; он знал: скоро будет закрыт и последний, женский профиль, а его самого перевезут и пересчитают; возможно, попадутся нормальные