ней, развернулся и стремительно скрылся за дальними крышами, а солнце еще прилило: весь двор, весь кирпич и асфальт, тоже стали почти что бумажными в его жарком свете. Из-под сложенных одна на другую ладоней Астра посмотрела в пустое небо, но солнца нигде не было видно: она попятилась обратно к своей тумбе, ощущая себя полной дурочкой и уже готовая забыв обо всем мчаться к маме, так и не собравшейся на ее розыски. Когда же она повернулась к их башне, то увидела, что солнце стоит как раз за их с мамой жилищем и потоки его обнимают высокие стены, как две раскаленных руки: это было так великолепно и ласково, так всеобъясняюще, что она побежала обратно вприпрыжку, хотя всегда считала, что так делают только в неумном кино.

За эрцевой дверью была внимательная тишина, и Астре стало ясно, что мама снова с ним; ей захотелось опять коснуться двери, чтобы проверить, каким будет ответ, и все же она побоялась, что навредит сразу всем. Поднявшись по лестнице, она отыскала блокнот и сейчас же записала: сегодня такой замечательный день, я люблю всех и ничего не боюсь. Почему в школе их заставляли писать какую-то никому не нужную муть, на что они переводили бумагу; и даже подумать о том, что писать можно что-то другое, было нельзя: они вечно сидели как наказанные игрушки, а на переменах шептались, как мыши или подземные черви, страшась, что их подслушают. То, что все это в конце концов прекратилось, тоже было большим подарком, она просто успела забыть; мама так и говорила: к хорошему быстро привыкаешь; только сама все не могла себя преодолеть и скучала по нормальному кофе, но, может быть, там, за дверью, она получала свое, просто не хотела ни о чем сообщать или просто было нельзя ничего сообщать. Астра, однако, никогда не видела, чтобы мама возвращалась от эрца какой-то особенно счастливой, или она тоже умела стирать это с лица, чтобы дочь не считала себя обделенной; в любом случае много думать об этом было ни к чему.

Астра еще разрисовала те огромные губы, что остались в блокноте от прошлого владельца, а после прибавила к ним еще нос, глаза и мохнатые брови, и все это сбоку, потому что иначе бы не поместилось; смех начал душить ее еще задолго до того, как работа была закончена, но она дотерпела и неистово расхохоталась, только когда дочертила последнюю морщинку: все вместе было похоже на салат из человеческого лица. Когда она отсмеялась, мама уже поднялась и теперь стояла над ней удивленная, как в сериале: Астра не стала скрываться и показала рисунок, но мама только пожала острыми плечами. Все же Астра встала на ноги и обнялась с ней, устав от разлуки; и тогда же почувствовала, что он мамы действительно тонко, но явственно пахнет хорошим кофе, и всей прежней жизнью в их прежней квартире, и яблочной выпечкой, и краской для волос, и даже немного папиной рубашкой. Мама, видимо, насторожилась и отодвинула Астру, и присела в своем углу, но на крохотной их площадке запах было не спрятать, он водил хоровод вокруг всех их немногих вещей; Астра не вполне понимала, грустит она или, наоборот, тихо, без дерганья радуется: с утра произошло уже так много волнительных дел, и вернувшаяся мама сидела напротив так неподвижно, и солнце так плотно обнимало их башню, что лучше всего было просто уснуть, не пытаясь вместить в себя все.

Днем всегда снились кретинские сны: свои возвращались кто с четырьмя, а кто вовсе с шестью руками, с ожерельями из еды на загорелых шеях, их встречали цветами и песнями вроде «Вдоль ночных дорог»; или вместо гуманитарки с бортов прямо в толпу бросали пачки японских комиксов, роскошно распахивавшихся в полете, и озверелая толпа рвала и убивала саму себя до тех пор, пока не превращалась в огромный рисунок с красивыми черными лужами крови; а то звонил расплывающийся, крошащийся на том конце папа, но наговаривал просто какие-то бесконечные цифры, хотя и со слышным надрывом: она терпела это какое-то время, а потом выключала телефон. В этот раз, однако, не было ничего видно, просто долго ворочалась шумящая темнота, а потом все же возник небольшой, но уверенный голос, такой же одновременно далекий и близкий, как соседские звуки за стенами ванной, только что говоримое было совершенно отчетливо, хотя и бредово: здесь больше нет ничего, и тебя тоже скоро не будет, ты уже видела все, что могла, убирайся. Астра хотела было спросить, откуда, из какого еще «здесь» говорит этот голос и при чем тут она, но губы отказывались размыкаться, как склеенные темнотой; слова повторялись опять и опять, с пустой школьной настойчивостью, и ее скоро стало бесить это опутывающее говорение, она, как обычно в тяжелом и уже разгаданном сне, стала пытаться зажмуриться так, чтобы потом глаза распахнулись бы сами и сон оборвался. Эта борьба длилась так долго, что в какой-то момент она почувствовала, что шея ее вся в поту, а глаза просто раскалены от натуги; ей сделалось ясно, что она давно уже не спит, а голос давно звучит только в ее голове, что снаружи и внутри башни ночь, а мамы опять нет на площадке. От злости она хлопнула себя ладонями повыше коленок так, что стало пронзительно больно.

Ко всему ночь была явно больше обычного населена: в щель под крышей доносились возгласы и из парка, и из школьного будто бы сада, и из литейных корпусов на той стороне улицы, где, как помнила Астра, еще должна была действовать обработка; эти звуки расползались, как мягкие кляксы медуз, в ночном воздухе, но слышать их все равно было привычней и легче, чем тот голос, что только что звучал во сне. Ей вдруг подумалось, что на самом деле этот голос был мамин: просто она говорила над ней как-нибудь через ткань или то же письмо; и, несмотря на всю внезапную дикость этой выдумки, Астра не смогла сразу же отмести ее от себя. Она спустилась, держась за перила обеими руками, и внизу осторожно выглянула наружу, не высовываясь из проема: с десяток своих топтались и попеременно оборачивались вокруг себя на пирсе, словно бы пытаясь ввинтиться в его бетон; когда кто-то, не устояв в движении, падал, другие отскакивали прочь, но сразу же возвращались, и глупый спектакль продолжался. Астра поняла, что они крутятся вокруг ее так и не дочерченной надписи: это насмешило ее, она захотела, чтобы мама увидела тоже, и наконец потянула на себя