Она остается верна себе и Сергею Яковлевичу. Выступая тогда в 1921 году на вечере поэтесс, устроенном Брюсовым, она бросает в зал, где сидят холодные, голодные курсанты, стихи из «Лебединого стана», прославляющие Белую армию, белогвардейцев, и в первую очередь ее белогвардейца, Сергея Яковлевича. Как тогда она была – поверх всех крепостей и тюрем, – так и теперь. Как тогда: «Чем с другим каким к венцу, так с тобою к стеночке!» – так и теперь: «Что за тебя в Хвалынь! в Нарым! в огонь!.. Что нет тебя второго в мире всем!..» И это не просто слова – это крик ее души: Сергей Яковлевич для нее действительно един, и как последовала она за ним тогда в эмиграцию и из эмиграции обратно, в Советскую Россию, так и последовала бы она за ним на каторгу в Сибирь…

И каким бы ни казался странным для постороннего взгляда их брак, брак этот был союзом, союзом ли душ, союзом ли одиночеств, но союзом, и разорвать его могли только насильственно…

– Для меня в жизни прежде всего работа и семья, все остальное – от избытка сил, – сказала она Тагеру.

Избыток сил еще был… И в той же черновой октябрьской тетради, в которой она работает над стихами для своей новой книги, есть и набросок письма к Арсению Тарковскому. Сначала заочно она начинает увлекаться этим талантливым и молодым поэтом с тонким нервным лицом, со вздернутыми к вискам мефистофельскими бровями.

Где-то в октябре ей в руки попадает его книга переводов Кемине. Ее восхищают переводы, и, не зная еще адреса поэта-переводчика и не видя его никогда, она пишет ему письмо, с недомолвками и полунамеками, письмо молодой, а отнюдь не уставшей и замученной жизнью женщины.

Подлинника письма не сохранилось, все книги и бумаги Тарковского погибли в дни войны, когда он был на фронте и в госпитале. Есть только черновик письма, переписанного Алей для кого-то из тетради Марины Ивановны, и случайно пошедший гулять по рукам, и напечатанный за рубежом, – то, чего Аля так всегда опасалась. Даю точную копию черновика:

И снова начинается волшебная игра, и Марина Ивановна ткет уже серебряную паутину, которая, как эолова арфа на ветру, будет звучать музыкой стихов. Когда-то она писала: «Так, выбившись из страстной колеи, Настанет день – скажу: “не до любви!” Но где же, на календаре веков, Ты, день, когда скажу: “не до стихов”». Из «страстной колеи» она так и не сумела выбиться, но день, когда «не до стихов», все же пришел. Стихи – это работа, и на эту работу нет времени и сил, потому стихов так убийственно мало! Но даже те несколько законченных стихотворений, и незаконченных, и отдельные строфы, которые есть в тетрадях последних российских лет, говорят о том, что талант ее не оскудел и что стихи сопровождали ее до конца дней, и это только нам осталась «непоправимо белая страница…»

Где-то в гостях Тарковский – где, он уже не помнит – читал стихи:

Присутствовала Марина Ивановна, и 6-м марта 1941 года помечены ее стихи:

«Я стол накрыл на шестерых…»

Как начинала она стихами о любви – так и закончила. Как была она, в общем-то всю жизнь, – «седьмой», так до конца и осталась…

Встретилась она с Тарковским у Яковлевой в Телеграфном переулке, в ее единственной комнате с зелеными стенами, где стояла старинная мебель красного дерева и на полках французские книги в кожаных переплетах. «Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился тот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: любовь с первого взгляда…»

Яковлевой было уже далеко «за пятьдесят», но она еще сохранила следы былой красоты, была моложава и любила вести разговоры и о своих, и о чужих увлечениях. Была несколько сентиментальной и романтически настроенной натурой. Дочь богатых родителей, жена богатых мужей, она часто до революции жила за границей и отлично владела французским языком. В молодости она посещала литературно-художественный кружок Брюсова на Большой Дмитровке. Там впервые она увидела Марину и Асю, которых сопровождал Волошин.