Москва, Покровский бульвар, д. 14/5, 4-й подъезд, кв. 62.

3-го октября 1940 г.

Милая Лиля,

спешу Вас известить: С. на прежнем месте. Я сегодня сидела в приемной полумертвая, п.ч. 30-го мне в окне сказали, что он на передаче не числится (в прошлые разы говорили, что много денег, на этот раз – определенно: не числится). Я тогда же пошла в вопросы и ответы и запросила на обороте анкеты: состояние здоровья, местопребывание. Назначили на сегодня. Сотрудник меня узнал и сразу назвал, хотя не виделись мы месяца четыре, – и посильно успокоил: у нас хорошие врачи и в случае нужды будет оказана срочная помощь. У меня так стучали зубы, что я никак не могла попасть на «спасибо» («Вы напрасно так волнуетесь!» – вообще у меня впечатление, что С. – знают, а по нему – и меня. В приемной дивятся долгости его московского пребывания).

Да, а 10-го годовщина, и день рождения, и еще годовщина: трехлетия отъезда. Але я на ее годовщину (27-го) носила передачу. С., наверное, не удастся…

Что же произошло – тогда, в сентябре? Почему не принимали деньги? Нам этого не узнать, можно только предполагать – заключенных наказывали, лишая передачи. Передача была единственной связью с семьей. Если Сергею Яковлевичу вручали квитанцию, что для него деньги переданы, – он знал, Марина была, Марина жива, Марина в Москве. «Наказывать» могли за что угодно, но может быть, это было связано и с делом Эйснера (но, повторяю, это только предположения!). Алексей Владимирович Эйснер рассказывал, что приблизительно в это время в 1940 году на Лубянке его пытались заставить сознаться[76] в том, что он был агентом НКВД в Париже и в Испании и что завербовал его на эту работу Сергей Яковлевич Эфрон. Эйснер отрицал свою причастность к работе на НКВД и требовал, чтобы ему дали очную ставку с Эфроном, на что следователь ему сказал: «Ну, это уже поздно!..» – или что-то в этом роде сказал. Из этих слов Эйснер сделал тогда вывод, что Сергея Яковлевича в ноябре 1940 года уже не было в живых, и считал, что верны те слухи, которые распространялись среди заключенных, – о том, что с Эфроном покончили сразу после его ареста. Ходила такая тюремная легенда, передаваясь из камеры в камеру, из уст в уста (я уже об этом поминала), – что Берия сам допрашивал Эфрона в своем кабинете, и тот сказал ему все, что думал, и в гневе даже схватил со стола пресс-папье, и Берия застрелил Сергея Яковлевича.

Эйснер, отлично знавший Сергея Яковлевича, утверждал, что тот вполне мог так себя вести. Что, несмотря на мягкость, деликатность и кажущееся безволие и нерешительность, он был человеком железной воли, твердых убеждений и смерти не страшился. А что касается очной ставки, то ее устраивали только тогда, когда следователь был твердо уверен, что все будет разыграно по намеченному сценарию, а как держал себя Эфрон во время следствия, нам уже известно…

Но вернемся к письму Марины Ивановны, написанному 3 октября 1940 года.

…Мур перешел в местную школу, по соседству, № 8 по Покровскому бульвару (бывшую женскую гимназию Виноградской). Там – проще. И – так – проще, может выходить за четверть часа, а то давился едой, боясь опоздать. А – кошмарный трамвай: хожу пешком или езжу на метро (Кировские ворота в 10 минутах). Немножко привыкла. Хорошие места, но – не мои. На лифте больше не езжу, в последний раз меня дико перепугал женский голос (лифтерша сидит где-то в подземелье и говорит в микрофон): – Как идет лифт? Я, дрожащим (как лифт) голосом: – Да ничего. Кажется – неважно. – Может, и не доедете: тяга совсем слабая, в пятом – остановился. Я: – Да не пугайте, не пугайте, ради Бога, я и так умираю от страха!

«И с той поры – к Демьяну ни ногой».

Честное слово: так бояться для сердца хуже, чем все шесть этажей.

С деньгами плоховато: все ушло на квартиру и переезд, а в Интер. Лит., где в ближайшей книге должны были пойти мои переводы немец. песен, – полная перемена программы, пойдет совсем другое, так что на скорый гонорар надеяться нечего. Хотя бы Муля выручил те (воровкины) 750 руб.

Заказала книжную полку и кухонную (NB! Чем буду платить?) Столяр – друг Тагеров – чудный старик, мы с ним сразу подружились. Когда уберутся ящики, комната будет – посильно-приличная.

Очень радуюсь Вашему и З.М.[77] возвращению. Как наверное дико – тоскливо по вечерам и ночам в деревне! Я, никогда не любившая города – не мыслю. О черных ночах Голицына вспоминаю с содроганием. Все эти стеклянные террасы…

Замок повешу завтра – нынче не успела. Куплю новый, с двумя ключами: тот тоже есть, но куда-то завалился. Ничего – будет два.

Целую обеих, будьте здоровы.

Покровский бульв., д. 14/5 4-й подъезд, кв. 62 (6 эт.).

Дорогой Николай Николаевич,

я выбрала стихи из Ремесла (около 500 стр.), но – ряд сомнений, самостоятельно неразрешимых. Хотелось бы поскорее Вам их показать (до переписки). Позвоните мне, пожалуйста. 1) не могли бы Вы ко мне заехать днем, когда хотите, начиная с 3 час. (к 7½ час. я начинаю вечернюю возню с кухней). 2) если нет – когда мне можно заехать к Вам вечером, уже накормив Мура, т. е. между 9 ч. и 10 ч. (он приходит то в 8 ч., то в 9 ч.). Мне было бы приятнее, чтобы днем – п.ч. голова светлее (слово стерто, наверное – «могла бы». – М.Б.) и я к Вам, но, по-моему, Вы в эти часы дома не бываете.