в астрал — кольцо так и горит огнём на пальце, кричит в уши, чтоб я был внимательным. Эльфийка растерялась, но её здоровяк уже взмахнул мечом.

Уходить в перекат? Достанут. Пытаться выставить щит? Не успею.

Дьявол!

Я ощутил это — противный, тягучий, растекающийся по всему телу яд поражения, от которого опускаются руки.

Этот бой проигран.

С тяжёлым сердцем и стиснув зубы я шагнул в астрал, оставляя за спиной поле битвы.

Леголас

Небесное Копьё медленно двинулось, словно ленивый и неповоротливый великан, что только вышел из спячки. И словно этот же великан, век не вкушавший плоти, оно увидело свою цель. Рассекая небо и оставляя после себя след из звёзд, оно ударило.

Хуже поражения только всепоглощающее понимание, что оно неизбежно.

Энейя

Гарри не появился, а она, до боли закусив губу, всё же удержала, сшила и направила заклинание, расчищая ему магический путь. Голодное, ужасающего вида копьё, пожирающее даже свет, дёрнулось, шевельнулось, наводя остриё, и сорвалось с места, ослепительной вспышкой разрываясь там, где должны были быть ворота Атор Адолен.

Получилось?

Она попыталась взглядом найти Като, но того здесь больше не было.

Энейя улыбалась, подойдя к Ашу и обнимая своего тифлинга, едва не подпрыгивая от радости и унимая дрожь по всём теле.

Леголас

Эльфа накрыло облако пыли. Уши заложило. Дыхание перехватило. В груди заклокотало эхо взрыва. Волной его протащило по мостовой на несколько шагов назад. Минуту он не мог открыть глаза, а после, когда открыл, увидел мрак и трепыхающиеся огни наспех зажигаемых факелов.

Сквозь пелену дыма и пыли пробивался силуэт стены, в котором вместо ворот зияла огромная дыра, а там уже маршировало новое войско, обученное, подготовленное, полностью закованное в тяжёлые доспехи. Маленький отряд, собранный из остатков выживших, при звуке шумных кованых сапог в пустом пыльном полумраке, принялся пятиться.

А солнце спряталось в опустившейся на Анатор чёрной туче пепла от сожжённых тел, погружая весь город в ночь, не желая наблюдать за тем, что будет в следующее мгновение.

Это конец?

Глава 14. Вождь

Фикри Лестари

«О Великая Матерь Астути, видишь ли ты, что так выглядит конец всего? Конец надежд, конец мечтаний, конец самой жизни. Когда ты забираешь наших стариков, мы отдаём их с почтением, без сожаления. Ведь в тебе нет смерти, они уходят в вечную жизнь. Великая матерь, он отобрал жизнь и теперь там только смерть, и плачь, и скрежет зубов. Я устал бороться со смертью, но ты, о прекрасная, никогда нас не оставляла, не оставь и в этот час.»

Бывший вождь, поверженный вождь, отправившийся в добровольное изгнание вождь Фикри не сразу осознал, что вместо того, чтобы идти к Эки, он стоит здесь уже чёртову прорву времени, глядя на стальные волны бескрайнего океана, простирающегося под нависшим тяжёлым небом. Он отдал крысе очередной приказ, и та затаилась, хоть большого смысла в этом не было.

Здесь, среди ящиков с заготовленной едой, не шлялись матросы, не было охраны, сюда не заглядывали любопытные и кровожадные людишки — спокойный островок посреди вод отчаяния и потерянности. Ему нельзя было раскисать, но он раскис, как раз тогда, когда всё должно было решиться. Что поделаешь? Долгие месяцы поисков, последние попытки сопротивления…

Впрочем, надежда ещё была. Здесь, меж двух континентов, направляясь с погибшего Бимаэра к всё ещё живому Гаулёру, надежда ощущалась особенно остро. Кто там живёт, на могучем континенте Безымянного мира? Смогут ли они дать отпор надвигающемуся злу? Или же у них тоже нет шансов?

Время шло, а серокожий кобольд с вытянутым лицом, большими глазами и острыми ушами, укутанный в меховой, слишком большой для его размера, плащ стоял и смотрел в даль, не в силах двинуться дальше, будто бы с этого места увидит давно оставшийся позади дом.

А ведь было время, когда мир имел имя, до момента Великого Изменения, когда самыми злыми врагами были бессмертные маэ, забредавшие на их земли. Тогда, когда мир звался Бирка. Тогда и лес был другой, и даже сам воздух.

День, когда произошло Великое Изменение, он помнил хорошо. Птицы принесли весть старому кобольду Биджи Лестари — его отцу, что собирался передать бразды правления племенем Астути ему, Фикри Лестари, наследнику рода Лестари. Лес Астути никогда не нарушал границ, места здесь хватало всем, и патрули непрерывно докладывали, где неблагожелатель зашёл слишком далеко за границы, где пришлось драться, а где посылать отряды на вражескую территорию — без этого никак. Уже тогда Фикри смыслил в этом во всём. И вот одним туманным утром его будто обожгло — астрал поменялся и мир перестал отзываться на имя.

Это переполошило всех. Был Великий Совет, какого не было никогда. Старейшины трёх родов: Лестари, Вати и Путра собрались впервые за две сотни лет обсуждать, что же делать дальше. Больше тысячи кобольдов присутствовало и решало общую судьбу. Решением же было — защищать лес любой ценой. Всем было велено встать на защиту границ.

Однако время шло, а ничего не происходило. Иногда в лес забредали побитого вида люди, иногда низушки собирали у приграничной черты грибы. Лестари их отваживали, насылали наваждения и мороки, предупреждающие об опасностях леса, и смертные, оказавшись достаточно благоразумными, отступали, а со временем и вовсе принялись чтить границы, не заходя за черту.

Тогда Астути решили, что Великое Изменение было благословением за охрану Леса Астути и Сердце Леса наградило их, избавив от ненавистных маэ, хотя сама Великая Матерь и молчала. И они праздновали целую пятерню, пока запасы браги не показали дно. Лишь много позже они осознали, что Великое Изменение было началом конца.

Фикри закрыл глаза, выдыхая и успокаиваясь. Сердце его забилось ровно, дыхание выровнялось. Он вдохнул, собираясь идти искать Дику, но сердце вдруг ёкнуло, а перед глазами появилось дерево висельников с его отцом, его сёстрами, его матерью на нём. Обезображенные, опухшие кобольды, что в жизни не причинили никому вреда.

— Энкерто… — сжал кулаки Фикри.

Он узнал это имя у очень странного человека по имени Эванс Рид.

Эванс Рид

Его десятка пробиралась на север. Не то, чтоб ему не сиделось на месте, но птица требовала отчётности, прилетев к нему прямо в спальню, пока он лежал с кружкой браги в одной рукой и женской грудью в другой. Он не любил, когда его отвлекали от счастливой жизни. Да и никто из его десятки не посмел бы отвлечь, иначе бы лишился языка. А вот птица могла. Он даже думать плохо